Последняя молитва шахида - Александр Тамоников

– Ну что, хлопцы, с боевым крещением вас?

А сам вдруг оттолкнул Ивана и прыгнул мне за спину. И тут очередь. Ваня, упав, выстрелил. В ту сторону, куда рванулся Ренько. Я обернулся, смотрю, сержант медленно оседает на пол. Телогрейка его в клочья, из уголка рта кровь. Я подхватил сержанта и увидел, что чуть поодаль, у столба, лежит одетый в черное, с закатанными рукавами, немец. Это он стрелял. И стрелял в меня. А Ренько, украинец, твоих тогда примерно лет, закрыл меня. Своим телом закрыл. Он еще дышал, когда я склонился над ним и он еле-еле так, почти шепотом сказал:

– Вот так, друг ты мой нерусский, бывает. Всю войну прошел, а здесь… Там, в кармане, фотография и адрес, напиши бабе моей, почему не вернулся ее Ренько.

Я заплакал, мамой клянусь, заплакал. А он мне:

– Не плачь, Кирхан. Живи. За меня живи, за всех, кто не вернется, живи. Твое поколение, оно счастливое…

И умер.

Мы с Ваней вынесли и похоронили тело сержанта Ренько Василия Григорьевича. А потом – Монголия, пустыня Гоби, бои с японцами, с их хваленой Квантунской армией. И все время вместе с Ваней Ивановым. Братьями стали.

После войны он приезжал ко мне сюда, в тот дом, которого больше нет. Вино пили. За дружбу, за Победу, за друзей павших, за Ренько. И я к нему ездил. Встречали, как самого дорогого гостя. А ты знаешь, что в нашем ауле двадцать семей не чеченских жили? Русские, украинцы, белорусы, дагестанцы, грузины, всех и не перечислишь. И хорошо жили. Дружно. Если у кого праздник, всем аулом гуляли. Кого обидят на стороне, тоже вместе на защиту шли. Не делили, кто чечен, а кто нет. Пока война эта проклятая не грянула. Я тебя не виню, русский, тебе приказали, ты и пошел. Служба. Но только война эта навсегда теперь прорезала в наших душах такую межу, которую не преодолеть. Слава Аллаху, не дожил Иван до этих страшных годов. А мне вот пришлось. И должен я тебя ненавидеть за то, что собратья твои с моей семьей сделали, и… не могу. Смотрю на тебя, а вижу Ваню, очень ты на него похож. Того, молодого. Но мне нужны деньги, деньги, чтобы просто выжить. Большего я не прошу. Если бы не это, отпустил бы.

Сумма, которую запросил старик, действительно была ничтожна для сделок подобного характера. И попади его просьба к Буланову, тот, возможно, и смог бы организовать выкуп. Но командир сам оказался в беде.

Сергей написал письмо на имя полковника Яковлева. Пусть полкан, пославший их на смерть, подсуетится, хотя надежды особой Сергей не питал. Этот Яковлев давно, наверное, в Москве, в своей уютной квартире. Но написал.

И началось ожидание.

Но не знал Антонов, что письмо попадет не по адресу.

То, что произошло неожиданное, Сергей понял, как только в подвал вновь вошел Кирхан.

По его внешнему виду понял.

Старик посмотрел на Сергея как-то виновато, пытаясь спрятать взгляд. В процессе дальнейшего разговора, ставшего для Антонова приговором, чеченец смотрел куда-то в стену. Капитан спросил:

– Что-то не получилось, Кирхан?

– Я не знаю, как тебе сказать.

У Сергея екнуло сердце. Предчувствие нехорошего тупой болью сдавило сердце.

– Говорите, Кирхан.

– Я совершил непоправимую ошибку, старый осел.

Так и есть. Произошло нечто страшное.

– Мне сказали, пусть русский напишет письмо о выкупе. Они передадут куда надо, получат деньги, отдадут мне. Тебя отпустят. Ты написал. Я отнес. Когда старший, Али, прочитал твой письмо, долго смеялся. Я не понимал, почему он смеется. Он спросил: «Так ты хочешь за своего раба всего десять тысяч?» Я ответил: «Да». Он, этот Али, долго смотрел на меня. Смеяться перестал. «Хорошо, – сказал, – я покупаю русского. Вот тебе деньги». Он дал пачку: «Бери, если тебе больше не надо». Тут я понял, ЧТО наделал. Но что было делать? Меня проводили до дороги. Я пришел сюда. Вот так.

Невозможно описать состояние Сергея, узнавшего страшную, губительную новость. Он отвернулся от старика.

– Русский? – виновато позвал чеченец. – Они придут завтра, к вечеру. Сегодня ночью… уходи.

Сергей резко, вызвав острый приступ боли, повернулся к старику.

– Ты отпускаешь меня? – впервые капитан обратился к Кирхану на «ты».

– Да. Ты же не убивал никого из мирных, и потом, тебя заставили быть здесь. Ты не враг. Если попадешь к тем, у кого я был, тебе не жить. Иди.

– А ты? Тебе ничего не сделают?

Антонов не подумал тогда: куда идти, сколько предстоит пройти и сможет ли он вообще уйти. Он думал о судьбе этого старика чеченца. Тяжело раненного в душу этой проклятой войной, но оставшегося после всего, что он перенес, ЧЕЛОВЕКОМ.

– Ай, что они мне сделают? Отдам деньги, скажу – нет пленный, умер. Пей отвар, я приготовлю одежда, хлеба, сколько смогу. Ночью пойдешь. Я покажу, куда.

Он, сгорбившись, тяжело вздыхая, медленно вышел.

Дверь на этот раз на ключ не закрылась.

Сергей поднялся. Все вокруг поплыло, и он чуть не рухнул на пол, удержавшись за дугу кровати. Боль многократно усилилась. Тошнота вызвала рвотные позывы, но не вырвало. Так и стоял капитан, пересиливая боль и слабость.

Потом были сделаны первые шаги. Адаптировался Сергей быстро, сравнительно быстро. Воля к свободе заставляла организм набирать силы. Вскоре он смог медленно передвигаться по подвалу, и делал это уверенней с каждым шагом. Боль разрывала череп, и ее усиливал бьющий кувалдой проклятый припев:

Увядающая сила, умирать так умирать,

До кончины губы милой я хотел бы целовать…

Все рухнуло в одно мгновение. То ли старик перепутал время, когда его, Антонова, должны были забрать боевики, то ли они решили изменить свои планы, но появились бандиты в этот же вечер.

Сергей стоял возле кровати, когда дверь открылась и подвал наполнился ослепляющим светом нескольких мощных фонарей.

Антонов закрыл рукой глаза и услышал:

– Так вот он какой твой русский, Кирхан? А ты говорил, что сильно контужен, лежит без движения? А, Кирхан? Смотри, как лежит твой раб. Хотя уже мой раб. Эй, ты, свинья, опусти руку!

Пришлось подчиниться. Руку Антон опустил, но глаза открыть не мог.

– Что щуришься? Свет не нравится? Темноту любишь? Будет тебе темнота.

Говоривший обратился к кому-то на своем языке, отдавая, видимо, приказ. Сергей не смог увидеть, как к нему подошли двое. Он почувствовал сильный удар в солнечное сплетение и затем, когда согнулся от перебившей дыхание боли, еще один по затылку. Голова «взорвалась», в глазах вспыхнуло пламя, и он потерял сознание. Но между ударами капитан Антонов успел услышать голос старика Кирхана:

– По голове не бей. Болит голова у него…

Больше старика Сергей не видел, а теперь никогда и не увидит.

Последним пристанищем в его жизни скорее всего станет эта провонявшая испражнениями, узкая и глубокая яма.

Когда Антонов очнулся в этом каменном колодце, то понял, подсознательно почувствовал, что отсюда ему, российскому офицеру, выхода не будет. Он сидел на камнях и не мог вытянуть ноги. Но тогда, в первый день заточения, это обстоятельство не задело Сергея. Важнее было другое. Он мог прислонить свою пылающую огнем голову к холодным, влажным стенам. Это немного ослабило боль. Хотелось пить, но спросить было не у кого.

Сергей слышал чужую речь, но им, пленником, пока не интересовались. Он лизал камни, собирая мельчайшие капли проступающей среди них влаги. О пище Антонов и не вспоминал. Есть не хотелось. Одна мысль о еде вызывала приступ тошноты.

Затем наверху послышалось шуршание гальки. Кто-то или проходил мимо, или приближался к яме.

Может он, этот кто-то, нес ему воду?

Над решеткой повисла бородатая физиономия. На едва понятном языке она спросила:

– Эй! Неверный! Слышишь, да? Че молчишь, да? Проси че хочешь?

– Пить.

– Не слышу.

– Воды, – громче ответил Сергей.

– А-а! Сейчас, подожди, дорогой. Будешь пить.

Антон смотрел наверх, ожидая, что оттуда спустят сосуд с водой, но вместо этого вниз, прямо ему на голову, ударила струя мочи. И неестественный смех наверху, за решеткой:

– Что, русский? Напился, да? Еще хочешь? Говори, да?

– Напился, спасибо, сука, – ответил Сергей.

– Эй! Не слышу.

– Чтоб тебе, козлу горному, в рот дерьма наложили!

– Смелый, да, гяур? Давай, борзей! Себе хуже делаешь! А насчет воды? Смотри, еще захочешь, зови. Приду, ха-ха. Могу не один.

Со смехом физиономия убралась.

Сергей выругался. Будь он сейчас на воле и в порядке, вырвал бы он яйца этому абреку. Перевел бы, скота, в евнухи. Но мгновенную ярость погасила головная боль. Антонов вытер лицо и прислонил висок к прохладной стене.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

На вторые сутки ему сбросили веревку. Сергей, по приказу сверху, обвязался ею. Его подняли и повели в дом.

Там, на кошме, лежали пятеро мужчин. Они курили кальян, и облако дыма от анаши густым туманом стелилось по комнате.

Антонов стоял у дверей. Позади него два рослых араба. То, что они уроженцы Ближнего Востока, было видно по их одежде, отличной от национального одеяния чеченцев.