Жизнь графа Дмитрия Милютина - Виктор Петелин

30 мая Толстой поехал в село Покровское проведать свою сестру Марию Николаевну Толстую, а 31 мая поехал в Спасское-Лутовиново по приглашению Ивана Сергеевича Тургенева, и целый день они мирно поговорили обо всем, в том числе и о земле и крестьянах. В тот же день Лев Толстой записал в дневнике: «Дом его показал мне его корни и много объяснил, поэтому примирил с ним… Поболтал с ним очень приятно…» А в письме Николаю Алексеевичу Некрасову 12 июня 1856 года Лев Толстой писал: «Я, уехав от вас, провел дней 10 в Москве очень хорошо, потом почти прямо поехал к сестре и к Тургеневу. Его надо показывать в деревне. Он там совсем другой, более мне близкий, хороший человек. У них пробыл с недельку и, ежели бы не мои дела с крестьянами, никогда бы не уехал. Дела мои с крестьянами так пошли плохо, что я до октября не уеду за границу. Можете вообразить, что слова государя об освобождении с разными пополнениями и украшениями дошли до них и с смутным их понятием о том, кому принадлежит помещичья земля, делает то, что они не приняли моих самых выгодных предложений, под предлогом того, что их старики подписок не делали и они не хотят. Уж поговорю я с славянофилами о величии и святости сходного мира. Ерунда самая нелепая. Я вам покажу когда-нибудь протоколы сходок, которые я записывал. Ну, поэтому мне у себя не совсем хорошо. Дело не удалось, а от писанья меня отбило, так что я еще ни за что не принимался…»

А еще в Петербурге обеспокоенный Лев Толстой обратился к своим друзьям, к профессору Константину Дмитриевичу Кавелину и посоветовался с ним, западным либералом, а затем вместе с ним поехал, написав докладную записку, к товарищу министра внутренних дел Алексею Ираклиевичу Левшину со своими предложениями о предполагаемой реформе об освобождении крестьян, он их принял, состоялся обширный разговор. Но ответ был совсем неопределенный: никто еще не знал, как пойдет реформа, в том числе и сам император Александр Второй, а потому делайте так, как надумали.

Иван Тургенев тоже был за освобождение крестьян от крепостного права, как и Лев Толстой, но с таким расчетом, чтобы не потерять доход со своих имений, ведь существующее положение полностью обеспечивало его заграничную жизнь с положенным ей комфортом.

А помещиков-крепостников в России было предостаточно, они тоже выступали со своими предложениями по крестьянскому вопросу, но за освобождение крестьян без земли, земля принадлежит помещикам, она получена за особые заслуги их предков – дворян.

Так что Лев Толстой и Иван Тургенев в Спасском-Лутовинове «очень приятно» поболтали на литературные темы, но, как только речь заходила о Белинском, сразу возникали разногласия: Тургенев прошел школу 40-х годов, школу Станкевича, Бакунина, Белинского, а Лев Толстой, на десять лет моложе, этой школы не проходил и относился весьма скептически к тем острым баталиям о немецкой философии, о Гегеле, о западной литературе. Но Льву Толстому Тургенев понравился как хозяин имения, где его корни, его родословная, поэтому литературные разногласия утратили свое значение, он примирился с ними… Чаще всего они касались освобождения крестьян, они давно понимали аморальность такого положения, но как это сделать, чтобы владельцами земли остались помещики…

Глава 3

ПЕРВЫЕ ШАГИ

Александр Второй прекрасно помнил слова великого историка Николая Карамзина о необходимости сохранять крепостное право – «это чисто русское явление», не только он помнил, но и сотни помещиков-крепостников, трогать которых было весьма опасно, нужно было заручиться мощной поддержкой из их же клана помещиков-крепостников, влиятельных, авторитетных, дальновидных. Александр Второй также помнил и попытки Александра Первого и Николая Первого по возможности улучшить возможности крестьян, умных, скопивших кое-какие деньги, к собственному освобождению путем выкупа, помнил закон о «свободных хлебопашцах» и закон Николая Первого о выкупе крестьян собственной земли с согласия помещика. Но все это не решало проблемы, крепостное право, как острый гвоздь в сапогах, существовало в России, порождая все обострявшиеся проблемы, конфликты, ожидания царской милости…

Побывав за границей и поговорив с Герценом, Лев Толстой собрал своих крестьян и сделал им выгодное предложение, но они отказались. 4 июня 1857 года Лев Толстой записал в дневнике: «Ходил к крестьянам. Не хотят они своей свободы…»

Но крестьяне хотели свободы, но хотели свободы с землей, и Александр Второй хорошо это знал, хорошо также знал, что помещики готовы дать волю крестьянам без земли, землю пусть выкупают… В Негласном комитете, который Александр Второй создал после коронации, были известные в обществе люди, отличившиеся при Николае Первом кто умом, кто преданностью, кто участием в подавлении свободомыслия – министр внутренних дел Сергей Степанович Ланской (1787–1862), князь Алексей Федорович Орлов (1786–1861), граф Дмитрий Николаевич Блудов (1785–1864), князь Павел Павлович Гагарин (1789–1872), барон Модест Андреевич Корф (1800–1876), генерал-адъютант Яков Иванович Ростовцев (1803–1860) – все они владели землями и крестьянами, все они пользовались трудами и заботами крестьян, получали доход как хозяева-крепостники, поэтому в этой реформе царя искали свою выгоду, а крестьян, если царь настаивает, действительно можно отпустить на волю, на свободные хлеба.

3 января 1857 года состоялось под председательством Александра Второго первое заседание Негласного комитета по крестьянскому вопросу, на котором было принято решение начать работу комитета, граф Блудов прочитал все предварительные постановления императоров по этим сложнейшим вопросам, а собравшиеся высказали свои предварительные суждения, о которых, как сказал император, никто ничего не должен знать.

Александр Михайлович Горчаков, став министром иностранных дел, на ключевые дипломатические посты назначил преимущественно русских дипломатов. Выражая волю Российского государства, князь Горчаков, обращаясь к дипломатам Запада и Востока, написал в своем письме: «Мир, заключенный в Париже, является началом новой политической эры. Волнения ожесточенной борьбы заменяются сношениями, полными взаимного доброжелательства. Этот результат, столь желательный, может быть достигнут лишь доверием, которое мы внушаем, и тем, что сами испытываем. Государь император надеется, что чувства, одушевляющие его в этом случае, будут разделены всеми правительствами, которые по окончании войны снова вступают в свободное распоряжение своими интересами». Затем князь Горчаков объяснил свою позицию по спорным вопросам с точки зрения Запада: для России не может быть никакого спора, что англо-французские войска должны быть выведены из Греции; неаполитанский король должен быть полновластным хозяином в своей стране. «Менее, чем когда-либо, – писал Горчаков в другом послании, – позволительно Европе забывать, что государи равны между собой и что взаимные их отношения обуславливаются не пространством их территорий, а святостью присущих им прав. Желать добиться от неаполитанского короля уступок по внутреннему управлению его государством посредством угроз или угрожающих демонстраций – значит заменить его власть своей, управлять вместо него, провозгласить без прикрас право сильного над слабым… Император желает жить в добром согласии со всеми правительствами. Его величество находит, что лучшее к тому средство – не скрывать своего образа мыслей ни в одном из вопросов, касающихся народного права в Европе. Единение с теми, кто в течение многих лет поддерживал с нами начала, коим Европа обязана миром, продолжавшимся более четверти столетия, уже не существует более в прежней целости. Результат этот произошел помимо воли нашего августейшего государя. Обстоятельства возвратили нам полную свободу действий. Император решился посвятить преимущественную заботливость благосостоянию своих подданных и сосредоточить на развитие внутренних средств страны деятельность, которая будет распространяться за пределы империи, лишь когда того безусловно потребуют положительные пользы России. Россию упрекают в том, что она заключается в одиночестве и хранит молчание ввиду явлений, несогласных ни с правом, ни со справедливостью. Говорят, Россия дуется. Нет, Россия не дуется, а сосредоточивается в самой себе. Что же касается молчания, в котором нас обвиняют, то мы могли бы напомнить, что еще недавно искусственная коалиция была организована против нас, потому что голос наш возвышался каждый раз, когда мы считали это нужным для поддержания права. Деятельность эта, спасительная для многих правительств, но из которой Россия не извлекла для себя никакой выгоды, послужила лишь поводом к обвинению нас невесть в каких замыслах всемирного господства. Мы могли бы укрыть наше молчание под впечатлением этих воспоминаний. Но такое положение не представляется нам приличествующим державе, которой Провидение определило в Европе то место, что занимает Россия. Настоящая депеша, которую я пишу по повелению его императорского величества, доказывает, что наш августейший государь не ограничивается такой ролью, когда считает своим долгом высказать свое мнение. Так будет и впредь каждый раз, когда доведется России возвысить свой голос в пользу права или когда достоинство императора потребует, чтобы он не скрывал своих мыслей. Что же касается введения в действие наших вещественных сил, то император предоставляет это свободному своему усмотрению. Политика нашего августейшего государя национальна, но она не своекорыстна, и хотя его императорское величество ставит в первом ряду пользы своих народов, но не допускает и мысли, чтобы даже удовлетворение их могло извинить нарушение чужого права».