Семья Машбер - Дер Нистер

В передней пахло тухлятиной, как в запущенном кабаке. Стены были не оштукатурены — а может быть, штукатурка давно отвалилась, — пол разъехался и был весь в щелях; в доме никакой мебели, один только плохо обтесанный стол и грубые скамьи, на стенах несколько картинок для посетителей: если приходится подождать, им есть на что посмотреть. Картина первая: бравый русский царь со шпагой и в аксельбантах, с молочно-белым лицом, как у лубочного ангела; он держит в руке кивер и перчатку и лихо отставил ногу…

Картина вторая: турок в широченных зеленых шароварах — стоит и смотрит на голую женщину, выходящую из воды, из какого-то бассейна. Большинство посетителей, когда им приходилось ждать, обращали свои взоры к этой красавице.

Броха — тридцатилетняя бойкая женщина, — увидев, что посетитель загляделся на эту картину, подходила к нему и, потормошив, говорила с коварной фамильярностью:

— Чего залюбовался? От любования только слюнки текут… Сейчас освободится… — и указывала на дверь, ведущую в смежную комнату, на которую он и без указаний давно уже пялил глаза.

В этой комнате, на постели определенного типа, принимали определенного типа женщины, от которых пахло затхлым помещением, не слишком свежим бельем и нестираным платьем, а также какими-то острыми и дешевыми бедняцкими разносолами.

Иной раз в будни, когда посетителей мало, можно было себе позволить подольше побыть с клиентом: сначала посидеть в первой комнате, положив ему на шею обнаженную теплую руку, а потом уже удаляться во вторую комнату для более длительного времяпрепровождения…

Когда посланец Иоины теперь, средь бела дня, пришел к Брохе, у нее в доме никого из постоянных обитателей не было. Но как только этот посланец подмигнул Брохе и дал ей понять, кого он привел и что от нее требуется, она тотчас же побежала через соседний двор к Переле или к Ильовихе, чтобы найти и пригласить одну из их постоялиц, а когда нашла и привела ее в дом, та, запыхавшись, подошла к Сроли и, распространяя едкий запах чего-то недавно съеденного, спросила:

— Чего дяденька желает?

— От тебя? Ничего! — сказал Сроли, дико глядя на нее, на большие тонкие серьги, свисавшие обручами, и не понимая, чего она от него хочет. — Постель. Спать хочу.

— Люли, стало быть? С… или без… — бесстыдно спросила женщина и при этом попыталась положить руку на шею Сроли, заглянуть ему в глаза. А когда Сроли не дался и отвернулся, она шепнула ему на ухо нечто такое, что, как ни пьян был Сроли и как ни далек от подобных вещей, он все же на секунду отрезвел, но потом снова опьянел.

— А? — еще раз спросила женщина и опять что-то шепнула.

Глаза у Сроли на мгновение прояснились. Он стал оглядываться по сторонам и почувствовал, что попал в какое-то непристойное место, что с ним здесь может случиться недоброе. Но долго в трезвом состоянии он пробыть не мог, так что все, что произошло потом, он помнит смутно, наполовину, неуверенно.

Он, кажется, лежал в постели с этой женщиной, которая говорила непристойности, потом он как будто увидел того человека, который привел его сюда и все время, пока Сроли не очутился в кровати, о чем-то шептался с Брохой и с той, что пришла потом; этот тип подмигивал и давал какие-то указания, объяснял, как ей себя вести со Сроли, как обходиться, как уложить… Ему казалось, что знакомец Иоины шарил у него по карманам и, когда ему нужно было, ворочал Сроли, как бревно, с боку на бок, а потом — стыдно сказать — он забрал все деньги, оставшиеся после расплаты с Иоиной, и без церемоний скинул Сроли с кровати, занял его место рядом с той женщиной, а о том, что было между ними, уже и подавно стыдно рассказывать…

Еще смутно помнилось, что после того, как он пролежал, скинутый с кровати, на полу, он стал понемногу трезветь и увидел, что дом наполняется людьми, приходящими с той же улицы, с тех же заброшенных дворов, и что все они похожи на человека, который привел его сюда, к Брохе. Здесь также было много женщин, подобных той, что пришла к нему в небрежно накинутой юбке, в застегнутой наполовину блузке, с сережками, похожими на обручи… И Броха с такими же «брохами» друг дружку щипали и покатывались со смеху, а когда увидели его лежащим на полу, называли его позорными кличками… Потом мужчины принялись выталкивать Сроли из комнаты, надели на него шапку козырьком назад и выпроводили его за дверь… Тогда все эти женщины, все эти «брохи», якобы возмущенные, начали кричать на всю улицу, да так, чтобы слышно было и на соседних:

— Развратник! Бесстыжий! Средь бела дня к девкам!..

— Поймали с девкой! — вторили им остальные и кричали: — Спустите с него штаны! К раввину! Возьмите его, ведите этакого старого хрыча!

Позорно все это было… Хорошо еще, что бандит, который обшарил карманы Сроли, не забрал лежавшего там договора. Он его, наверное, в руках держал, но не догадался ни о ценности, ни о значении этой бумаги и оставил ее на месте. Хорошо также, что на улице не нашлось более горячих охотников до скандалов, которые могли бы потащить Сроли в центр города и собрать вокруг него толпу побольше, чем на пышной свадьбе или на богатых похоронах. Хорошо еще, что ему не причинили позора, как бывает порою в этих скверных домах, когда с человека снимают штаны или выворачивают кафтан наизнанку и, для полноты картины, надевают на голову решето с перьями…

Да, все это могло случиться… Но как бы легко и без лишнего шума ни отделался Сроли, кабатчик Иоина, если бы его увидел, мог бы считать себя удовлетворенным: даже того, что с ним проделали, оказалось вполне достаточно, и Сроли, вспоминая о происшедшем уже в трезвом состоянии, чувствовал себя потрясенным.

Он помнил, что, когда на него кричали, он едва на ногах держался, шатался и поминутно, словно натыкался на камень, чуть не падал, а несколько раз действительно падал, но крики приводили его в чувство, он вставал на ноги, чтобы снова споткнуться и упасть.

Он готов поклясться, что помнит, как, придя на свою улицу и будучи не в состоянии добраться до дому, он упал возле какого-то забора, и к нему подходили знакомые, расталкивали столпившихся вокруг него людей и подавали руку, чтобы помочь ему встать. Но Сроли был слаб и тяжеловесен, и подошедший не мог сдвинуть его с места, но пытался, по крайней мере, разогнать любопытных бездельников.

— Чего стоите? Чего не видали? Разойдитесь! — кричал он, и Сроли казалось, что он узнает голос человека, имя которого ему известно, но сейчас он не может его произнести, да если бы и мог, постеснялся бы.

Это были приверженцы Лузи, которые, возможно, в это время проходили по улице. А иной раз ему казалось, что — о, ужас! — сам Лузи склоняется над ним и легко касается его рукой, а он, Сроли, стеснялся и даже в пьяном виде отворачивался, чтобы Лузи не видел его срама.

Одним словом, Сроли — хоть и не совсем твердо помнил эти туманные часы — осознал все, что в действительности произошло, и все, что могло бы произойти — например, в доме у Брохи, где, оставшись с той женщиной, он мог и не уйти от греха…

Спустя несколько дней обо всей этой истории узнал Лузи. От кого? От самого Сроли, который не хотел, чтобы это дошло до Лузи через постороннего, и рассказал все, не скрывая ни единой подробности и даже не пытаясь оправдать себя, признавшись в сомнительной провинности с той женщиной у Брохи, провинности, в которую он, как мы знаем, и сам плохо верил.

Услыхав все это, Лузи был ошеломлен. Он ничего не сказал. Несмотря на то что в городе, как ему было известно, все и без того взбудоражены историей с Михлом, а теперь прибавилось и это происшествие, которое бросает позорную тень и на него, Лузи, и на всех тех, кто к нему близок, — несмотря на это, Лузи ничего не сказал и ни в чем не упрекнул Сроли. Правда, он был уверен, что Сроли не по своей воле попал в неподобающее место, что его, пьяного, водила чужая рука — рука негодяя, которого подослал Иоина с известной целью. Да, в этом он не сомневался, но будь на месте Лузи кто-либо другой, он бы предъявил Сроли претензии в употреблении вина, да еще у Иоины, ведь сам же Сроли говорил об Иоине как о человеке, с которым порядочные люди не должны иметь дела, и порога его дома не следует переступать… Так зачем же было лезть с головой к тигру в пасть?

Нет, Лузи ничего не сказал. Выслушав всю историю, он опустил глаза, дабы не смущать Сроли, и, чтобы не оставаться с ним с глазу на глаз, отвернулся и ушел в смежную комнатушку.

В комнатушке царил полумрак, потому что единственное окошко пропускало мало света и к тому же было наполовину закрыто занавеской: пусть прохожие не заглядывают, ведь здесь это водится, если окно не занавешено… В комнатушке стоял столик и пара стульев, топчан, заменявший кровать; на полу лежал простенький коврик. Один угол оставался свободным от мебели — здесь Лузи во время молитвы становился лицом к востоку.

Войдя в комнатушку, Лузи закрыл дверь на крючок. Это означало, что он хочет остаться один, и Сроли всегда аккуратно выполнял это его желание: во время уединения Лузи он ему не мешал и следил, чтобы и другие не мешали.