Семья Машбер - Дер Нистер

Он отправился на рынок, где стоят возы с дровами, купил воз дров, нанял тут же человека, который обязался их разрубить, и вместе с возом и дровосеком отправился туда, где жил Михл.

Он вошел в холодный дом. На окне печально мерцала лампа. Сроли тут же придумал, как объяснить жене Михла, откуда взялись дрова… Он понимал, что она сейчас подавлена и не сможет с ними возиться. Он вышел из комнаты и, как только дровосек разрубил первые несколько поленьев, схватил дрова, принес в дом и принялся растапливать печь, заявляя, что ему очень холодно, что его так и тянет к огню, к теплу.

Сроли объяснил, что добрые друзья Михла якобы поручили ему доставить дрова, зная, что Михлу сейчас не до того, что ему некогда заниматься домашними делами. Как бы между прочим Сроли вручил ей немного наличных денег, чтобы она могла купить самое необходимое и приготовить еды для детишек, которые вертятся возле печки и уже много дней подряд не видели огня и позабыли запах горячей пищи.

Перед уходом он сказал жене Михла, что по окончании траурной недели, когда придет пора ставить на кладбище ограды, ей следует обратиться к надзирателю: все уже условлено и уплачено, потому что те же добрые друзья Михла об этом позаботились.

Сделав все, что требовалось, Сроли вышел из дома Михла и на обратном пути встретил Шмулика-драчуна. Один его глаз, затянутый бельмом, казался заспанным, а другой, здоровый, блестел — видимо, после доброй рюмки водки, которую Шмулик только что хватил.

Увидев его, Сроли крикнул:

— Смотри-ка, пожалуйста! Вот тебя мне и надо!

— На что? — пьяным голосом проворчал Шмулик.

— Во-первых, хочу спросить, что это тебя так давно не видать?.. Сегодня у друзей Лузи трапеза. Приходи, желанным гостем будешь. Во-вторых, — Сроли понизил голос и стал оглядываться, точно боялся, что кто-нибудь подслушает, — во-вторых, хочу сказать тебе: запомни, Шмулик, если в недалеком будущем Котик снова захочет нанять тебя и послать с известным поручением к Мойше Машберу, когда тот уже будет близок к банкротству, и если пообещает тебе за это денег, то я заплачу тебе вдвое больше, чтобы ты не ходил! Мало того, чтобы ты и других удержал от этого! Слышишь, Шмулик?

— Конечно, слышу! Что я, не знаю? Конечно, не пойду! Хоть бы он меня озолотил, этот Котик!..

— Ну вот. Так помни и приходи сегодня вечером на трапезу, — добавил Сроли и заторопился, так как ему еще предстояло сделать кое-что важное перед началом приготовлений к вечерней трапезе, которая и вправду должна была состояться в честь какого-то праздника, в честь дня рождения какого-то ребе, кажется…

Он пошел к Брохе. И хотя он не запомнил точно, где она живет, так как был пьян, он все же попал куда следует.

Когда он вошел, в доме, как и в тот раз, Брохиных женщин не было. Сроли с минуту разглядывал Броху, словно не узнавая ее, а затем проговорил по-свойски, как старый знакомый:

— Кажись, мамаша «деточек»?

— Каких деточек? — не без испуга и удивленно спросила Броха.

Она сразу узнала его, так как помнила, что с ним произошло при первом посещении, и не забыла, что, помимо позора, который ему учинили, у него и карманы пообчистили. Теперь она опасалась, не пришел ли он рассчитаться и потребовать то, что ему причитается… Понимала она также, что человек, которого затащили в непристойный дом и над которым там насмеялись, всем своим знакомым закажет проходить по этой улице, не то что нос совать… И если Сроли пришел снова — значит, он в силах вырвать то, что ему причитается, зубами и когтями, не боясь, что во второй раз с ним обойдутся почище прежнего… Значит, либо сам он так силен, либо за спиной у него стоит тот, кто способен противостоять враждебной силе.

— Каких деточек? — испуганно спросила Броха.

— Посмотрите на это дитятко несмышленое, которое будто бы не знает, о чем идет речь, — сказал Сроли совсем уже как завсегдатай, которому частенько приходится иметь дело с такими личностями и который может запанибратски похлопать хозяйку по плечу.

— Ты дурака не валяй, — сказал Сроли, — приведи, что велят.

— Чего? Кого?

— Девку!

— Чего хочет от меня этот человек? — крикнула Броха громко, как бы желая, чтобы соседи услыхали и пришли на помощь.

— Плачу за двоих! — сказал Сроли, и, глядя на него, Броха поняла, что имеет дело не с «балдой», как она называла тех, кто ни разу не переступал порога такого «дома».

Когда Сроли достал из кармана деньги, Броха заговорила мягче:

— Вы это серьезно?..

— Нет, не девку мне надо — тебя!

— Меня?! Что вы такое говорите? — залепетала стыдливо Броха и начала застегивать кофточку, поправлять платок на голове и даже краснеть. — Что вы такое говорите?

— Не для этого… — успокоил ее Сроли. — Ты мне нужна в свидетели.

— В свидетели? Чего?

— Если сегодня или завтра тебя позовут и спросят, как я попал сюда в первый раз, говори то, что знаешь, правду, то, что произошло на самом деле, — что я был пьян, что пришел и ушел не по своей воле.

— Конечно, скажу! Как же? — отвечала Броха, чуть ли не прищелкивая языком, когда Сроли отсчитал ей обещанные деньги. Она согласилась на предложение Сроли и из-за кругленькой суммы, которую получила наличными, и из боязни, как бы этот человек, обладающий, видимо, большой силой, не учинил, если она откажется, скандала, всегда нежелательного для таких домов… — Ну, конечно, скажу! Как же? Ведь вы и вправду вошли в дом пьяный… И девку даже не тронули… Я готова присягнуть… Так она и ушла…

— Вот так ты и скажи, помни! — повторил Сроли. — Если сегодня или завтра тебя позовут и спросят…

— Конечно, конечно, — твердила Броха. После этого Сроли повернулся к двери и, не попрощавшись, ушел.

Он вышел с чувством облегчения и на улице, где находился дом Брохи, стал оглядываться, как бы запоминая приметы на случай, если придется сюда прийти ночью, в темноте.

Отсюда он направился в город, чтобы закупить все необходимое для трапезы, назначенной на вечер у Лузи в честь какого-то праздника. По дороге он раздобыл кошелку, и на обратном пути его можно было видеть нагруженным провизией, с занятыми руками и набитыми карманами.

А пока Сроли суетился в доме у Михла Букиера, беседовал со Шмуликом, а затем навещал Броху, между Лузи и Михлом происходила тихая беседа, о которой мы умолчали, но теперь кое-что расскажем.

Оставшись наедине с Лузи, Михл нарушил свое скорбное молчание и стал жаловаться на нынешнее свое положение, на то, что все от него отшатнулись, что ему с женой и детьми не на что день прожить. Нет, себя он не оправдывает, но семья — чем виновата она?

В числе прочего он сказал, что знает, конечно, с кем тягается: с теми, кто приписывает Богу в небесах низменные свойства, им самим присущие, — зависть, ненависть и так далее, и что против этого восстают даже великие ревнители веры, полагающие, что не только низменные свойства, но и высочайшие человеческие титулы и добродетели, приписываемые Богу, унижают Его, так как не подобает мерить человеческой мерой Того, Кто выше всех людей. А они — те, чьих имен Михл и упоминать не хочет, — тянут небо на землю, марают его мирской грязью, заступаясь за него в соответствии с ничтожными идеалами, — как делают Рувен или Шимон на базаре, когда им кажется, что кто-то переступил черту, ограничивающую круг их мелочных интересов.

— Ведь они считают, — продолжал Михл, — что смерть моих детей — справедливая кара Божья за то, что я скинул с себя ярмо и отдалился от Него на расстояние субботнего пути… Ибо сказано, утверждают они: «Наказывает детей за вину отцов их». Но они забывают о том, что говорилось в более поздние времена: «Тора говорила языком человеческим» — то есть так следовало беседовать с отсталыми людьми, с толпой, ибо в противном случае, если толковать изречение буквально, все происходящее напоминало бы злодеяние величайшего злодея…

Вот так, в таком духе, Михл Букиер говорил еще долго, и удивительно, что Лузи все выслушал молча. Предположить, что Лузи смотрел на Михла как на больного, который не отвечает за произнесенные слова, нет оснований; вероятнее другое: подобно Михлу, который порвал все связи со своей средой и был в те времена явлением исключительным, Лузи, со своей стороны, тоже являлся исключением… Скажем прямо: Лузи не потому так терпимо отнесся к высказываниям Михла, что был, упаси Бог, менее набожен, чем полагалось такому человеку, как он, но, наоборот, — именно потому, что принадлежал к разряду более набожных и был в пределах этого разряда исключением…

Потребовалось бы немало слов, чтобы объяснить, почему Лузи держал дверь своего дома открытой для Шмулика-драчуна, чье вызывающее и предосудительное поведение нам уже известно… Ведь руки Шмулика были запятнаны кровью от постоянных побоев, которые он учинял виноватым и невинным, лишь бы только заплатили… Дикость! Другие и видеть не пожелали бы такого, а в доме Лузи его принимают, как своего.