Не плачь по мне, Аргентина - Виктор Бурцев

Когда внизу снова загрохотало, на этот раз уже ближе, Костя вздрогнул. По лбу покатился крупными каплями пот.

Бой продолжался несколько долгих минут. Дважды взрывались гранаты. Потом все стихло. И только глухой, сквозь кляп и закрытую дверь, вой товарища Кристо нарушал тишину.

Номера прошли на второй этаж. Позади лежало пять человек, оборонявших здание. Трое убиты в перестрелке, один застрелился и еще один умер, сжав лицо ладонями. Его пальцы застряли в глазницах… Атакующие потеряли троих номеров и одного из серых плащей. Его как раз и убил парень, вырвавший себе потом глаза.

На втором этаже номера застряли сразу около лестницы.

Поперек коридора была поставлена баррикада, с которой неприцельно лупил легкий пулемет. Стоило кому-то высунуться или поднять голову, как начиналась стрельба. Точку пытались забросать гранатами, но стрелок всякий раз продолжал огонь, как заговоренный. И тогда трое оставшихся серых плащей собрались в круг, прижались тесно друг к другу, обнялись, как братья, что не виделись давным-давно… И страшно закричал кто-то на том конце коридора. Номера бросились вперед. Грохнул выстрел. Другой.

Крик оборвался.

Следом за номерами, шатаясь и держась иногда за стены, ползли серые тени. Одну из них неудержимо рвало, и, когда на следующем повороте атакующих встретил автоматный огонь, серая тень, согнувшись пополам, ткнулась лицом в собственную блевотину.

– Быстрее! – рыкнул Второй, заменивший убитого Первого. – Быстрее!

И сам двинулся вперед. А когда из одной комнаты вылетела граната, Второй бросился на нее грудью.

– Быстрее! – крикнул Восьмой.

Все решилось уже под самой крышей. До заветной камеры оставался один этаж. И пятерка номеров застряла перед хитрым проходом, из-за которого какой-то ловкий ублюдок то и дело высовывал ствол.

Когда номера, подавляя позицию противника шквальным огнем, рванулись вперед, понимая, что потери хоть и неизбежны, но всех не положат… позади фигуры в сером неслышно вырос Ракушкин. Он ласково, как родного, обнял Алефа за шею, воткнул пистолет ему в висок и исчез…

На лестнице послышался шорох. Бруно как раз затих, и Таманский отчетливо слышал, как кто-то осторожный медленно поднимается вверх по шуршащим кусочкам штукатурки, раскиданной по ступеням… Костя постарался выровнять дыхание. Сжал рукоять пистолета. Ему показалось, что время замедлилось, и каждое его движение сделалось неуклюжим, неповоротливым… А сердце оглушительно лупит где-то под самым горлом.

– Таманский! – прошептал кто-то за стеной.

Костя мигом развернулся и упер ствол в хлипкую стенку, что отделяла его от лестничного пролета.

– Таманский! Не стреляйте! Это я, Антон.

Костя обмяк. В комнату ввалился ободранный, в ссадинах, Ракушкин. На плече у него висел человек в сером плаще.

– Мертвый? – выдохнул Костя.

– Почему же? – Ракушкин сбросил тело на пол. – Очень даже живой. Только не в форме.

Он ногой перевернул человека на спину. Костя поразился бледности лица незнакомца и тому, что, несмотря на жаркую погоду, он был закутан в плащ, застегнутый на все пуговицы. На руках у него были перчатки.

– Хорошо… – прошептал Ракушкин. – Очень хорошо…

По лестнице энергично затопали.

Антон и Таманский схватились за оружие, но на пороге показался Моралес. Он тяжело дышал, из рассеченного лба сочилась кровь.

– Кончено, – прошептал он. – Кончено. И с моими людьми тоже.

Ракушкин не ответил.

– А скажите, Костя, – вдруг поинтересовался он. – Вы когда-нибудь присутствовали при форсированном допросе?

– Что?

– При пытках.

– Нет. – Таманский почувствовал, как под ложечкой засосало.

– Хотите?

– Нет!

– Я почему-то так и подумал. Тогда помогите мне. И вы, Педро, тоже.

Втроем они подняли тело и быстро потащили его вниз по лестнице.

– Погодите! – спохватился Таманский. – А этот?..

– Кристобаль? – спросил Антон. – За ним придут. Можете мне поверить. Двигаемся, двигаемся!

Они вышли из здания через старый подземный ход, когда из-за поворота показался БТР с десантом на броне. А за ним еще один.

Когда дверь распахнулась, Кристобаль ничего не увидел. Яркий свет ослепил его. Крепкие руки вытащили Бруно наружу. Грубо вытащили изо рта кляп. Чья-то ладонь, крепкая и мозолистая, схватила его за подбородок, и тогда Кристобаль разглядел лицо человека, который стоял перед ним.

– Вильгельм! Кечоа! – вымолвил Бруно.

Индеец ухмыльнулся.

– Я, Кристо. Лейтенант Вильгельм Кечоа, если не возражаешь.

Только сейчас Бруно разглядел на своем верном телохранителе военную форму.

– Когда?.. – прохрипел он. – Когда?!

– Всегда! – Кечоа брезгливо отряхнул руки и добавил невозмутимо и твердо: – Всегда. – Затем индеец подошел к двери и гаркнул куда-то вниз: – Он тут, господин министр!

85

За дверью кто-то орал. Кто? Человек? Таманский сомневался.

Голос был человеческий, но Костя слишком хорошо знал, чья глотка издает эти звуки. По дороге пленник очнулся и принялся что-то шипеть, выкручиваясь из веревок. Таманский прижал его к сиденью и на какой-то момент встретился с ним глазами.

Нет.

У человека не бывает такого взгляда.

Никогда.

Ни у человека, ни у животного.

Таманский почувствовал тогда, как страшно хочется отскочить, отпрыгнуть в сторону от этого мерзкого, уродливого существа. Как от клубка ядовитых змей, как от разлагающегося, полного червей трупа, как от мерзкого подводного гада, которому и названия-то нет! Навсегда Костя запомнил этот взгляд. Навсегда запомнил, как окаменели мышцы, как замерли мысли и как медленно, исподволь потекла из Таманского жизнь… Сама жизнь!

Тогда, в машине, ему помог Ракушкин. Обернувшись с переднего сиденья, он дважды с силой ударил пленного по физиономии. Тот заткнулся и закрыл глаза. А Костю еще долго трясло.

Сейчас в другой комнате Ракушкин остался с этим существом один на один. И пленник кричал. Громко, протяжно… Но Таманский знал: это кричит не человек…

Напротив в кресле сидел Моралес. Костя видел, как трясутся его руки.

– Вам страшно? – спросил Таманский.

Аргентинец не ответил. Только отвел глаза.

– Когда он посмотрел мне в глаза, там, в машине, – сказал Костя, – я всю свою жизнь вспомнил. Банально звучит. Как будто умер. Вспомнил все до мелочей. Как учился. Как мечтал. Любил. Ненавидел. Все ясно-ясно увидел. В какие-то… секунды? Вся жизнь.

Таманский замолчал, потер лицо, удивился, обнаружив на щеках многодневную щетину. И, словно бы прорвав плотину, на него нахлынули все страхи, все ужасы прошедших дней. Тюрьма. Издевательства. Страх улиц. Ужас ночей, когда мимо дома проносятся с воем машины. Когда стреляют. Каждый час стреляют. То дальше, то ближе. А утром дворник засыпает темные лужи песком.

Таманский вздрогнул, зажмурился, крепко-крепко. И понял, что боится не за себя. Боится за девушку, у которой, откуда-то он это знал, будет от него ребенок, боится за нее, хрупкую, нежную, красивую… погруженную в кошмар, которым стал Буэнос-Айрес.

– Я старался остановить это… Старался… – шептал Костя. – Я старался… Но сейчас я нужен ей. Только ей.

Он встал.

Хлопнула дверь, и из соседней комнаты вышел Ракушкин. Он деловито вытирал руки полотенцем и улыбался. Но его лицо еще хранило то жуткое, страшное выражение, которое видел в последние мгновения жизни теперь уже мертвый Алеф.

– Вот вы, Педро, верите в бога? – неожиданно спросил Антон у Моралеса.

– Конечно! – Тот перекрестился.

– А я вот материалист, – усмехнулся Ракушкин. – Как оказалось, быть материалистом лучше. Кого-то защищает вера, а кого-то неверие. Никогда не знаешь, что надежней. А вы что думаете, Константин?

– Я? – Таманский растерялся. – Я… Понимаете, Антон… Антон Яковлевич, я должен сказать… В общем, я должен уйти. Я нужен сейчас совсем в другом месте. Понимаете? От меня ведь толку никакого. Сделаем, как договаривались… Я должен, поймите меня!

– Понимаю, – легко кивнул Антон. – Все понимаю.

– Так… – Костя ожидал, что Ракушкин станет уговаривать его, угрожать, приказывать. – Так я пойду?

– Конечно… – Антон отошел к столику.

Таманский на ватных ногах направился к двери, и тут Ракушкин неуловимо стремительным движением оказался у него за спиной и треснул Костю по голове рукояткой пистолета. Журналист обмяк.

Ракушкин деловито проверил пульс. Кивнул удовлетворенно:

– Живой… – Затем вытащил из шкафчика какие-то бумаги. – У меня, Педро, будет к вам поручение, – обратился он к Моралесу. – Вы доставите этого гражданина на самолет. Вот тут написано, какой и куда. Доставите прямо к трапу. И передадите людям, что будут вас ждать, эти бумаги. Все понятно?