Мартин Иден - Джек Лондон

«Мы еще не можем оценить все красоты «Эфемериды»; быть может, нам никогда не удастся вполне оценить их. Но, читая и перечитывая поэму, мы изумлялись необычайному словесному богатству мистера Бриссендена и не раз спрашивали себя, как и откуда мог мистер Бриссенден почерпнуть такой запас слов и так искусно скомпоновать их».

За этим следовала самая поэма.

«Хорошо, что ты умер, бедный Брис!» — подумал Мартин, уронив журнал на пол.

Все это было пошло и мерзко до тошноты, но настоящего омерзения Мартин не почувствовал. Ему бы хотелось рассердиться, но на это нехватало энергии. Он словно отупел. Кровь застыла в его жилах и не хотела больше ни бурлить, ни возмущаться. В конце концов что тут особенного? Все это вполне соответствует обычаям буржуазного общества, которое так глубоко ненавидел Бриссенден.

— Бедный Брис! — пробормотал Мартин. — Он никогда бы не простил мне этого!

С усилием поднявшись, Мартин выдвинул ящик, где прежде лежала у него бумага для машинки. Порывшись в нем, он извлек одиннадцать стихотворений, написанных его другом. Он медленно разорвал их одно за другим и бросил в корзинку. Покончив с этим, он опять сел на кровать и устремил грустный взор в пространство.

Сколько времени просидел он так, он сам не знал; наконец из туманного пространства возникла перед ним яркая длинная белая полоса. Это было очень странно. Но, вглядевшись, Мартин увидел, что это линия прибоя у одного из коралловых рифов Тихого океана. Мгновение спустя Мартин разглядел в белой пене челнок, маленький, утлый челнок. Молодой бронзовый бог, опоясанный пурпурной тканью, сидел на корме, погружая в волны сверкающие весла. Мартин узнал его. Это был Моти, младший сын Тами — вождя туземцев, — стало быть, это происходило у берегов Таити, и за коралловым рифом лежала чудесная страна Папара, где возле самого устья реки была тростниковая хижина вождя.

Наступал вечер, и Моти возвращался с рыбной ловли. Он ждал большой волны, которая перенесла бы его через риф. Мартин увидел и самого себя сидящим в челноке, как он сидел не раз, ожидая сигнала Моти, чтобы бешено заработать веслами, как только встанет над ними бирюзовая громада волны. В следующий миг он уже не был зрителем; он на самом деле сидел в челноке и с ожесточением греб под дикие возгласы Моти. Они пронеслись вперед, среди грохота и шипения, обдаваемые брызгами, и вдруг очутились в тихой, неподвижной лагуне. Моти, смеясь, вытирал глаза, залитые соленой водой, а челнок скользил к коралловому берегу, где среди стройных кокосовых пальм стояла хижина Тами, вся золотая в лучах заходящего солнца.

Но видение вдруг затуманилось, и перед глазами Мартина снова возник беспорядок его тесной каморки.

Напрасно силился он снова увидать Таити. Он знал, что теперь в пальмовой роще раздаются песни, а девушки пляшут при лунном свете. Но он ничего не мог увидеть, кроме стола, заваленного бумагами, и тусклого, давно не мытого окна. Он со стоном закрыл глаза и погрузился в тяжелый сон.

Глава XLI

Мартин всю ночь проспал тяжелым сном, а утром его разбудил стук почтальона. Мартин равнодушно вскрыл конверты. В одном из них находился чек на двадцать два доллара, присланный одним из «пиратских» журналов. Этих денег он добивался почти полтора года. Но теперь он отнесся к получению их совершенно равнодушно. Он уже не испытывал былого восторга при получении издательских чеков. Прежде эти чеки казались ему залогом будущих великих успехов, а теперь перед ним лежали просто двадцать два доллара, на которые можно было купить чего-нибудь поесть. Вот и все.

Другой чек был от одного нью-йоркского журнала — гонорар за юмористические стишки, принятые уже давно. Чек был на десять долларов. Мартину пришла в голову одна мысль, которую он хладнокровно обдумал. Он не знал, что будет делать дальше, и не видел никакой необходимости вообще что-нибудь делать. А между тем надо было жить, надо было платить долги. Не будет ли выгоднее всего истратить эти десять долларов на марки и вновь отправить путешествовать всю валявшуюся под столом груду рукописей? Может быть, одну или две где-нибудь примут. А это даст ему возможность жить. Мартин так и сделал. Разменяв чеки в оклендском банке, он купил марок. Но мысль вернуться в свою каморку и приняться за стряпню показалась ему невыносимой. В первый раз он решил пренебречь долгами. Он отлично знал, что дома можно приготовить скромный обед за пятнадцать — двадцать центов. Но вместо этого отправился в кафе «Форум» и заказал обед, обошедшийся в два доллара. Он дал пятьдесят центов на чай и столько же истратил на египетские папиросы. Он не курил с тех пор, как Руфь это запретила. Но теперь у него не было никаких причин отказывать себе в удовольствии, а курить очень хотелось. И стоит ли беречь деньги? Конечно, за пять центов он мог купить табаку и бумаги на сорок самокруток, но какой в этом смысл? Деньги не имели для него уже никакого значения, кроме того, что на них сейчас, сегодня, можно было что-то купить! Из рук его выскользнул руль, маршрутной карты. У него не было, и он не стремился ни в какую гавань. Плывя по течению, он меньше ощущал жизнь, а ощущение жизни причиняло боль.

Дни проходили за днями, тянулись однообразной вереницей, каждую ночь он теперь спал по восьми часов. Хотя в ожидании новых чеков он кормился в японских ресторанчиках, где обед стоил десять центов, — он даже пополнел. Щеки его округлились, потому что он уже не изнурял себя недосыпанием и напряженной работой. Он ничего не писал, а книги мирно отдыхали на полке. Он часто уходил за город на холмы, целые часы проводил в парке. У него не было ни друзей, ни знакомых, да и не хотелось их заводить. К чему? Мартин ожидал, сам не зная откуда, какого-нибудь нового импульса, который вновь подтолкнул бы его остановившуюся жизнь. А пока его существование оставалось томительным, однообразным, пустым и лишенным всякого смысла.

Однажды он съездил в Сан-Франциско, чтобы повидаться с «настоящими людьми». Но, дойдя до порога, он круто повернулся и быстро пошел назад по темным трущобам гетто. Мысль, что он сейчас услышит философские споры, так испугала его, что он почти бежал, боясь, как бы не повстречался ему кто-нибудь из «настоящих людей» и не признал его.

Иногда он просматривал журналы и газеты, чтобы посмотреть, что пишут об «Эфемериде». Поэма наделала шуму. Но какого шуму! Все прочли, и все спросили о том, поэзия это или нет. Местные газеты были полны ученых статей, иронических заметок, писем читателей — все по поводу этой поэмы. Элен Делла Дельмар (которая под звуки труб и бой барабанов была провозглашена величайшей поэтессой Соединенных Штатов) не пожелала освободить для Бриссендена место рядом с собой на Пегасе и писала многословные письма к читающей публике, доказывая, что он вовсе не поэт.

«Парфенон» в ближайшем же номере самодовольно пожинал плоды поднятого им шума, издевался над сэром Вэлью и бессовестно использовал смерть Бриссендена в целях рекламы. Одна газета, имевшая будто бы больше полумиллиона подписчиков, напечатала поэму Элен Делла Дельмар, где высмеивался Бриссенден. Не успокоившись на этом, поэтесса написала еще и пародию на «Эфемериду».

Мартин не раз радовался, что друг его не дожил до всего этого. Он так ненавидел толпу, а теперь этой толпе было брошено на поругание самое для него святое и сокровенное. Сотворенная им красота ежедневно подвергалась вивисекции. Каждый ничтожный журналистишка радовался случаю лишний раз покрасоваться перед публикой в лучах величия Бриссендена. Одна газета писала: «Как пишет один джентльмен, он сочинил совершенно такую же поэму, даже еще лучшую, уже несколько лет тому назад». Другая газета в припадке серьезности упрекала Элен Делла Дельмар за ее пародию «Мисс Дельмар, написав эту пародию, очевидно забыла о том, что один великий поэт должен всегда уважать другого, быть может еще более великого. Возможно, что г-жа Делла Дельмар просто завидует автору «Эфемериды», но настанет день, когда она, как и все, поймет всю красоту этого произведения и даже, быть может, попробует написать нечто подобное».

Проповедники избрали «Эфемериду» темою для своих проповедей, и один из них, пытавшийся защищать ее, был обвинен в ереси. Великая поэма послужила к увеселению почтеннейшей публики. Поставщики комических стишков и карикатуристы наперебой старались рассмешить читателей, фельетонисты тоже упражняли свое остроумие, рассказывая, как Чарли Френшэм конфиденциально сообщил Арчи Дженнингсу, что пять строк из «Эфемериды» могут побудить человека вздуть калеку, а десять — броситься в реку вниз головою.

Мартин не смеялся, но и не скрежетал зубами от ярости. Ему было лишь невыносимо грустно. После того как весь его мир, созданный любовью, внезапно рухнул, кривлянья прессы и почтеннейшей публики уже не могли уязвить его. Бриссенден был вполне прав в своей оценке журналов, но Мартину понадобились годы, чтобы окончательно убедиться в его правоте. Журналы не только оправдали ожидания Бриссендена, они их превзошли. Ну что ж, это конец, мрачно утешал себя Мартин. Он запряг в свой возок звезду, а она вывалила его в зловонное болото.