Новый Мир ( № 11 2012) - Новый Мир Новый Мир

Но в новом варианте, который и вошел в книгу, Ермаков убрал начало повести, оставив прежний финал: Джанад смотрит на читающего часового, часовой перелистывает страницу, и на этом обрывается вся «Арифметика войны». Красивый открытый финал со скрытым смыслом, который так любит прилежный читатель Руми. Эпиграф к повести тоже из Руми: «…я — это ты…»

Мне трудно представить, как оценил бы повесть Ермакова образованный пуштун или нуристанец, но русскому читателю там все представляется убедительным и достоверным, недаром Олег Ермаков читал Коран, недаром изучал историю, природу, этнографию Афганистана. Сама история Джанада, молодого афганца, который взял в руки фамильную винтовку и пошел воевать против шурави, вроде бы достоверна. Но именно в желании сделать повествование достоверным и кроется ошибка, наверное, единственная в этой удивительной книге. Почему Джанад идет воевать? Потому что неверные стерли с лица земли его родной кишлак, где погибли и мать, и дядя, и друг. Достоверно? Конечно достоверно, но зачем Ермакову понадобилась эта история? Разве само присутствие неверных на земле ислама уже не достаточная причина для войны? Вот здесь и становится ясно, что Ермаков, даже изучив досконально историю и литературу мусульманского Востока, все-таки остался современным русским человеком. А современному человеку, русскому или европейцу, трудно представить, что такое священная война. В его понятии такая война по меньшей мере несправедлива.

Современное атомизированное общество вносит в представления о справедливости войны еще одну поправку: воевать надо, если враги погубили близких тебе людей, то есть причинили вред именно тебе. В разгар чеченских войн журналисты очень просто оправдывали боевиков, уходивших в горы — воевать против «федералов»: мирные чеченцы шли мстить за убитых родственников и соседей. Враги сожгли родную саклю… Допустим, но ведь кто-то же первым поднялся на бой в Чечне и Афганистане? Поднялся еще до всяких карательных экспедиций.  Я вспоминаю один репортаж, сделанный в самом начале Первой чеченской войны. Молодые, веселые и вполне трезвые, не обкуренные, чеченцы едут на передовую. Один из них отвечает на вопрос корреспондента: не страшно ли? «Ничего, меня убьют — мой брат будет воевать. Нас много!» И все, никакой мести еще быть не может, да в ней и необходимости нет. А справедливость войны даже не ставится под вопрос. Не так ли было и в Афганистане? Разве джихад, с точки зрения правоверного мусульманина, по определению несправедлив? А раз так, то для чего понадобились леденящие душу истории о родном кишлаке, разрушенном русскими? Ермаков и здесь невольно подтвердил справедливость истины, которую не может не почувствовать всякий внимательный читатель «Сада» и «Афганской флейты»: в чужой мир трудно проникнуть, но и проникший все равно не станет своим. Чужая флейта не дается в руки, а чужой сад остается где-то «по ту сторону мрака».

Есть только один путь проникнуть в этот сад — пройти через мрак, умереть и воскреснуть уже новым человеком, с новым именем, то есть, говоря научным языком, сменить идентичность, религиозную и национальную. Такую операцию может перенести не каждый, а если перенесет, то лишится прошлого, как лишился его рядовой Арефьев, герой «Сна Рахматуллы», быть может, самого совершенного (наряду с рассказом «Один») текста «Арифметики войны». Прежняя жизнь Сережи Арефьева, захваченного в плен моджахедами и принявшего ислам, стала теперь неправдоподобным сном: «…стволы сосен Красного Бора, Днепр; многое, многое еще напрочь забудет Рахматулла, да хранит его пророк и да приветствует Всевышний, уготовивший верным сады и источники благоуханнее сосновых боров и чище земных рек».

Ранние (вторая половина 80-х — начало 90-х) рассказы Ермакова интересны свежестью взгляда, точностью деталей. Они близки к очерку. Написанная двадцать лет спустя «Арифметика войны» гораздо сложнее и многомернее. Книга полна восточных мотивов, цитат из Корана, тайн и загадок, не только суфийских.

Автор почти всегда оставляет читателю ключ — надо только найти его, не проглядеть. Блокнот в черной обложке, разумеется, черный квадрат = окно (но не дверь!) в мир, который навсегда закрыт для Глинникова. Сад из одноименного рассказа — Афганистан или даже весь мусульманский Восток, который останется тайной для советского майора. Можно толковать сон Глинникова про пса Пыльное облачко и золотые огни Ночной страны или послешоковый поток сознания солдата («Один»), в котором черные птицы, дети в белых одеждах и нежное дерево. Но нужно ли? В искусстве не все можно рационально объяснить. Не разуму доступно откровенье…

Сергей БЕЛЯКОВ

[1] Ермаков О. Н. Знак зверя. — В кн.: Ермаков О. Н. Запах пыли. — Екатеринбург, «У-Фактория», 2000.

[2] Роднянская И. Б. Марс из бездны. — В кн.: Роднянская И. Б. Движение литературы. В 2-х томах, т. 1. М., «Знак», «Языки славянских культур», 2006, стр. 677.

[3] «Октябрь», 2009, № 1.

[4] Роднянская И. Б. Марс из бездны, стр. 686.

[5] Ермаков Олег. Возвращение в Кандагар. — «Новый мир», 2004, № 2.

Синагога в бомбоубежище, или Ответ на незаданный вопрос

Илья Беркович. Отец. М., «Азбука», 2011, 240 стр. («Разночтение»)

Мы замечаем существенное различие между талмудическими рассказами и хасидскими <…> Ответ дается не в той плоскости, в какой был задан вопрос.

Мартин Бубер, «Путь человека согласно хасидскому учению»

Эта притча, которая обозначена как роман, а на деле представляет собою повесть [6] , которая украшена на обложке «азбучного» издания давидовой звездой, выложенной на блюде из пуримских треугольных оменташей — пирожков с маком, ни разу в повести не упоминаемых, которая начинается и заканчивается фантасмагорическим путешествием и больше не описывает ничего фантастического, которую написал некогда ленинградец/петербуржец Борис Беркович, который ныне — израильтянин Илья (Элиягу) Беркович… Нет, вы чувствуете, как все тут двоится и ускользает от взгляда? Так же будет двоиться и рассказанная Берковичем история. Но если вы боитесь двойного зрения — вы сможете прочесть ее просто как зарисовку очевидца, переселенца, подсмотревшего житейскую драму маленького городка на «территориях». Переселенца, время от времени не без лукавства бросающего реплики в сторону («на самом деле он был лейтенант, это я сделал его капитаном», «я тоже ездил мимо этого блокпоста», «выборы мэра у нас обычно проходят так…»).

Раскрою секрет — я тоже побаиваюсь двойного зрения. Тем более речь здесь пойдет о хасидах, носителях мудрости («хохмы»), которые любого обведут вокруг пальца. Поэтому поступлю-ка я, как поступил в повести один из ее главных героев: раскрою «Хасидские истории» Мартина Бубера на произвольной странице и погляжу, куда они направят речь.

Заблудившийся

Рабби Йэхиель Михл, позднее прославившийся как Магид из Злочева, в молодости очень хотел встретиться с Баал Шем Товом, но колебался, становиться ли его учеником или нет. И вот однажды цадик взял его с собой в одну из поездок.  В пути им вдруг стало ясно, что они заблудились. «Что, рабби, — сказал Михл, — ты не знаешь дороги?»

«Я узнаю ее, когда наступит время», — ответил Баал Шем Тов, и они свернули на другую дорогу, но и она оказалась неверной. «Что, рабби, — снова сказал Михл, — ты совсем заблудился?»

«Сказано, — спокойно ответил Баал Шем Тов, — что Бог „исполнит желания боящихся его”. Так и твое желание Он исполняет, дав тебе возможность посмеяться надо мной».

Эти слова пронзили сердце юного Михла, и без дальнейших рассуждений и колебаний он стал учеником такого наставника, вверившись ему всей душой.

Баал Шем Тов, или Бешт, «Носитель Благого Имени», чудотворец из Межерича, основатель хасидского учения, первый из длинной череды цадиков-потомков, державших свои «дворы» — общины учеников и последователей — от Буковины и Подолии до Польши и Литвы. По легенде, он неоднократно перемещался по воздуху в Святую землю и обратно. С подобного перемещения по воздуху и начинается повесть. Цадик нового времени, Ребе из Камня, «Отец», глава каменских хасидов (авторская контаминация нескольких школ хасидизма и, как минимум, двух не последних в его истории населенных пунктов — украинского Каменец-Подольского и белорусского Каменец-Волынского, причем второй больше подходит под авторское описание), посылает ученика в маленький израильский городок-поселение, дабы тот расследовал странные события, происходящие там, — появление загадочной секты, раздор и сомнения, разлад в душах. Перемещение происходит посредством повозки, в которую запряжен чудесный конь, способный перелетать через огромные пространства, причем не с помощью крыльев, а находясь в покое, как бы во сне. Вскоре после приземления посланцы видят идущий по ущелью отряд легионеров в сверкающих на солнце панцирях («видимо, заблудились», — замечает автор). Тут может показаться, что перед нами чистейший образец магического реализма, смесь Агнона с Маркесом, и что дальше повествование пойдет именно по этому пути. Не тут-то было. Беркович мастерски обманывает ожидания, погружая читателя во внешне сонную и бессобытийную, на деле же — полную страстей, столкновений и скорбей с одной стороны, анекдотов и хохм — с другой (а где-то за углом все время присутствуют и тема враждебного арабского мира, и армейские рассказы) жизнь небольшого поселения. Но странное дело — магия не уходит, она просто перемещается в другой план. В тот самый, уже упомянутый, план притчи, где все время ждешь ответа на заданный тобой вопрос, а тебе все время отвечают на другой, но именно тот, который ты и хотел задать на самом деле, но боялся. А посланец ребе уходит на второй план, но незримо присутствует, мучаясь, не справляясь со своей задачей, и вновь появляясь уже в конце истории.