Новый Мир ( № 11 2012) - Новый Мир Новый Мир

В аннотации, вынесенной на обложку книги, Людмила Улицкая однозначно связывает повесть с традицией магического реализма, называя ее современным хасидским произведением, а хасидских повествователей прошлого — основателями метода. (Собственно, почему бы не считать основателями магического реализма авторов книги Зогар, комментариев к Талмуду, или средневековых мистических и алхимических трактатов?) Мне же заслуга Берковича видится скорее в том, что он ушел от упомянутой традиции внешне, отнюдь не уйдя из нее внутренне, и магическое в его повествовании полностью растворилось в реалистическом, преобразовав его, как, по мнению гомеопатов, мельчайшая доля активного компонента преобразует среду, в которой растворена. Тут нельзя не вспомнить современных израильских прозаиков, которые у многих на слуху, — Этгара Керета и Меира Шалева. Но в отличие от них, Беркович смотрит чуть со стороны, да и пишет на русском. И в памяти возникает роман, к которому во многом отсылает повесть Берковича. Возможно, самый мастерский, лукавый, легкий и вместе с тем отчаянный и безудержный, если можно так выразиться, роман Дины Рубиной «Вот идет Мессия». (Помню, как я, прочитав его, недоумевал, почему это у нас Рубина упорно проходит по разряду «женской прозы» — просто не читал тогда других ее текстов.) Порой кажется, что Беркович совпадает с Рубиной до реплик и сюжетных ходов. Коренное различие заключается в том, что герои Рубиной постоянно перемещаются, меняют фон, взаимодействуют с разными людьми, варятся в разных котлах. Здесь же все предельно сконцентрировано. Один маленький городок — один котелок на слабом (иногда — сильном) огне. Люди знают друг о друге все до мелочей. И внезапно в этот городок вброшен некто. Учитель справедливости, как его называют завербованные им последователи. Мессия, как считают некоторые из ближнего круга. И он вот-вот одержит победу. Абсурд. Фантасмагория.

Если это и фантасмагория — то она с оглядкой, с оговоркой, с планом, набросанным заранее и искусно воплощаемым. И тут возникает вопрос — что же позволяет ей балансировать на грани безумия, стать пропыленной, как улицы самарийского городка, как армейские ботинки дембеля из ЦАХАЛа, стать «бытовухой», чередованием крупных планов и в то же время хасидской повестью, читай — повествованием о чудесах?

Искусство, в основание которого легло чудо и, легши в основание, стало одним из главных приемов — это, конечно, кинематограф. И повесть Берковича — это, по сути, киносценарий. С чередованием планов. С короткими главами, не успевающими утомить. С необычайно вовремя и необычайно ярко появляющимися героями, по-гоголевски охарактеризованными одним-двумя точными штрихами, и каждый раз — не в бровь, а в глаз. (Чего стоит хотя бы Саша Боцина, один из лжеучеников лжецадика, божественно-никчемный недоросль, ни разу не задумавшийся о связи причины и следствия, но — со страстью к переодеваниям, к примерке все новых масок и социальных ролей, человек-оболочка, могущий быть наполненным чем угодно.)

На обложке этой повести — стилизованная шестиконечная звезда. Но это не этническое повествование, полное только местного колорита и ничего более. Аннотация провозглашает, что перед нами — «магический реализм» и новый Майринк. Но и это не то… Автор утверждает, что написал новую хасидскую историю. Но это не только и не столько хасидская история. Притча? — да, пожалуй. Но, возможно, мы присутствуем при рождении «новой притчи», подобно тому как возник на поэтическом поле недавно провозглашенный «новый эпос». Посланец Ребе в финале вернулся домой, испытывая жгучий стыд и бессилие — не он решил проблему, другой, совсем неожиданный человек. Но мы вместе с ним получили ответ на вопрос. Совсем не тот, который задавали вслух. Тот, который задавали про себя, боясь произнести.

Геннадий КАНЕВСКИЙ

[6] Первая публикация — в «Иерусалимском журнале», 2008, № 26.

«Глаголом, мычаньем, молчаньем»

Виктор Куллэ. Всё всерьёз. Стихотворения 2001 — 2008. Владивосток. Издательство альманаха «Рубеж», 2011, 122 стр.

Трудно было представить себе, что человек, более тридцати лет проживший в литературе, сумел сделать это практически без книг. На самом деле одна уже была в 2002 году. Первая и единственная [7] . По признанию поэта, она была избранным из трех книг, не увидевших свет. Нынешняя — вторая — продолжила традицию. «Всё всерьёз» — избранное из четырех неизданных книг.

И вышла она, как и положено петербургскому поэту, давно живущему в Москве, во Владивостоке. Издатели нынче не ищут поэтов, это их должны разыскивать авторы. Издателя — нужно найти! Почти так, как Диоген искал человека и, похоже, не нашел. Поэтам не нужно помогать, пусть пробиваются сами. А не пробьются — значит, не поэты.

Куллэ «пробился». Слава Богу, Россия большая. Напечатали во Владивостоке, может, лет через пятнадцать издадут еще где-нибудь, например в Калининграде.  В России надо жить долго и широко.

Удивительно, что Виктор Куллэ─— поэт признанный, причем признан он в профессиональной среде. Ему уже давно не нужно никому ничего доказывать.  И пробиваться ему не нужно. Не интересует он издателей — им же хуже.

И книга «Всё всерьёз» тоже никакое не доказательство. Это просто хорошая книга, из числа тех, что довольно редко (не по издательской прихоти, а по природной избранности) выходят в свет.

Куллэ относится к тем редким поэтам, которые узнаваемы буквально по нескольким строчкам.

…зеницы мне не отверзал,

не требовал всуе молиться —

но Ангел Отчаянья взял

за шкирку рукой мускулистой.

<…>

Чтоб жертв и жестоких ловчил,

и всех палачей безучастных

не жечь — но посильно лечить

глаголом, мычаньем, молчаньем.

Это «Пророк» от Виктора Куллэ. Самое главное в этом тексте то, что в нем «всё всерьёз». Не стоит отвлекаться на умышленно сниженную лексику ─ «шкирки», «ловчил» и т. п. Это тоже (как и у Пушкина) программное стихотворение. Просто пророк теперь такой: «виждь и внемли» слишком анахронистичны, чтобы их услышали: «сквозь вечную мать-перемать, / сквозь рынок людской петушатни».

Сломался язык, но суть поэта осталась прежней: пусть «не жечь — но посильно лечить».

Такая вот у Виктора Куллэ прагматика текста — совершенно конкретная и понятная, в отличие от прагматики человеческой, с которой книгу никуда не пристроить, да и не больно-то хотелось.

Парадокс здесь заключается в том, что травестийная лексика странным образом не влечет за собой травестийные смыслы. Почти не влечет (об этом позже). Куллэ — поэт в высшей степени культурный. Он, как на трех китах, стоит на трех могучих традициях русского стиха: пушкинской, акмеистской и бродской (неловкое слово, но другое не приходит на ум). Сказать точнее, Куллэ поэт школы Иосифа Бродского. От него смешение во языцех, от него часто синтаксис, от него темы. Только приемы учителя Куллэ доводит до крайней степени, и от того они почти полностью утрачивают отцовство. Бродские интонации нет-нет да мелькают в стихах ученика, но это скорее случайность. Когда Куллэ утверждал, что Бродским нужно переболеть, как корью, похоже, он не лукавил. А от кори хоть и выздоравливают, но пятнышки остаются.

Постмодернизм пародиен насквозь. Видимо, этим он и отталкивает Куллэ. Когда ты манифестируешь «серьезность», пастиш неизбежно объявляется персоной нон-грата. Поэтому для поэзии Куллэ в высшей степени характерна интертекстуальная игра. Собственно, то, что Мандельштам провозглашал «тоской по мировой культуре». Поэт у Куллэ — существо посвященное: в обряд, в смысл, в текст. Он все равно что член гильдии, цеха, — вот и акмеистическое начало. Обращаясь к Бахыту Кенжееву, Куллэ пишет:

Так и так обученье заочное —

твой пожизненный праздник исконный,

где грядущее беспозвоночное

мускулистый напружило кокон.

Разумеется, этот текст отсылает к классическим строчкам Осипа Мандельштама: «Не мучнистой бабочкою белой / В землю я заемный прах верну — / Я хочу, чтоб мыслящее тело / Превратилось в улицу, в страну: / Позвоночное, обугленное тело, / Сознающее свою длину». То есть в разговор двух поэтов третий включается по умолчанию, по некой предварительной договоренности «ну, ты меня понял». Эта «договоренность» присутствует в стихах Куллэ очень часто. Она основана на доверии, и не только.