Краткая история быта и частной жизни - Билл Брайсон

Никакого плана для парка пока не существовало. За лучший проект была назначена премия в 2000 долларов, а Олмстед крайне нуждался в деньгах. Он объединился с молодым британским архитектором Калвертом Во, только недавно приехавшим в Америку, и скоро пара представила свой план городским властям.

Олмстед обладал энергией и проницательностью, но не умел делать чертежи; здесь ему помогал Во. Это было началом крайне успешного партнерства. Согласно заданию, проект должен был включать определенные элементы: плац-парад, детские площадки, пруд, который зимой превращался в каток, по крайней мере один цветник, смотровую башню и многое другое; кроме того, следовало провести четыре пересекающиеся улицы, чтобы парк не стал помехой для транспорта, идущего по Манхэттену с востока на запад.

Власти выбрали проект Олмстеда и Во отчасти из-за их идеи провести эти улицы в выемках, ниже линии прямой видимости, физически и зрительно отделив их от посетителей парка, которые будут благополучно переходить через эти улицы по мостикам. «Помимо всего прочего, это давало возможность закрывать парк на ночь, не препятствуя движению транспорта», — пишет Витольд Рыбчински в своей биографии Олмстеда. Проект Олмстеда и Во единственный предусматривал эту возможность.

Может показаться, что разбивка парка — это всего лишь посадка деревьев, устройство дорожек, установка скамеек и рытье прудов. На самом же деле Центральный парк был сложным инженерным проектом. Понадобилось свыше двадцати тысяч баррелей динамита, чтобы переконфигурировать ландшафт в соответствии с параметрами, предложенными Олмстедом и Во; на территорию завезли более полумиллиона кубических ярдов плодородной почвы, чтобы земля стала пригодна для посадки растений.

В самый разгар строительства, в 1859 году, в Центральном парке работало 3600 человек. Парк открывался постепенно, по частям, так что официальных торжеств по случаю открытия не состоялось. Многие сочли это неправильным и пребывали в растерянности.

Центральный парк и впрямь имел мало общего с традиционными парками. Эссеист Адам Гопник пишет в журнале The New Yorker:

Главная дорожка парка ведет в никуда. Все озера и пруды разместились на предназначенных для них местах и не являются частями одного водного пути. Главные части парка не обозначены отчетливо и словно перетекают из одной в другую. Здесь умышленно отсутствуют ориентация, четкое планирование, обнадеживающая ясность. В Центральном парке нет центрального места.

Но ньюйоркцы все равно полюбили свой парк, и вскоре Олмстед начал получать заказы со всей Америки. Это было довольно удивительно, ведь Олмстед разбивал нетрадиционные, непривычные парки, и чем больше он работал, тем более очевидным это становилось.

Олмстед был убежден, что все болезни горожан происходят из-за плохого воздуха и отсутствия физической нагрузки и приводят к «преждевременному упадку мозговой деятельности». Тихие прогулки и спокойное созерцание необходимы для восстановления здоровья, энергии и душевного равновесия усталых граждан. Поэтому он был ярым противником шумных, активных развлечений и особенно не любил зоопарки и катание на лодках — именно то, чего так жаждали посетители парков. В бостонском парке Франклина он запретил играть в бейсбол и заниматься другими видами спорта всем, кроме детей до шестнадцати лет. Празднование Дня независимости в парке тоже отменили.

Люди пренебрегали правилами, а администрация парков смотрела на это сквозь пальцы, поэтому парки Олмстеда в конце концов стали гораздо более приятным местом, чем ему хотелось, хотя по-прежнему более строгими, чем парки Европы с их веселыми биргартенами и дорожками для верховой езды.

Олмстед начал заниматься ландшафтным дизайном уже в зрелом возрасте, однако его карьера была поразительно плодотворной. Он разбил свыше сотни городских парков по всей Северной Америке — в Детройте, Олбани, Буффало, Чикаго, Ньюарке, Хартфорде и Монреале.

Центральный парк — самое известное произведение Олмстеда, но многие считают его шедевром Проспект-парк в Бруклине. Он также выполнил больше двухсот частных заказов для поместий и различных учреждений, в том числе создал около пятидесяти университетских кампусов. Билтмор стал последним проектом Олмстеда и фактически одним из его последних разумных деяний. Вскоре после этого у него развилась безнадежная и прогрессирующая деменция. Последние пять лет жизни он провел в психиатрической больнице Маклин в Белмонте, для которой, само собой, составил план окружающей территории.

Конечно, нельзя сказать наверняка, чем занимался в свободное время наш замечательный преподобный мистер Маршем, однако мы можем уверенно заявить, что он мечтал о теплице… а может, она у него уже была, ибо теплицы были любимой игрушкой того века. Всех вдохновил Хрустальный дворец Джозефа Пакстона в Лондоне; а тут весьма кстати отменили налог на стекло, и вскоре повсюду начали возникать теплицы, наполненные интересными экземплярами растений, которые стекались в Британию со всего мира.

Впрочем, широкое распространение образцов живой природы между континентами не могло обойтись без последствий. Летом 1863 года увлеченный садовод из Хаммерсмита обнаружил, что в его теплице заболел призовой виноград. Он не сумел определить характер заболевания, но заметил, что листья покрыты ореховидными наростами, из которых вылезают невиданные им ранее насекомые. Он собрал несколько штук и послал их сэру Обадию Вествуду, профессору зоологии Оксфордского университета и энтомологу мирового класса.

К сожалению, до нас не дошло имя хозяина винограда, а жаль, потому что это был первый европейский винодел, пострадавший от заражения филлоксерой — крошечной, почти невидимой тлей, которая вскоре уничтожит европейскую винную промышленность. Однако мы многое знаем о профессоре Вествуде. Он родился в Шеффилде, в скромной семье резчика печатей и штампов, был самоучкой, но стал не только ведущим энтомологом Британии, но и главным специалистом по англосаксонской письменности. В 1849 году его назначили первым профессором зоологии в Оксфорде.

Почти ровно через три года после открытия филлоксеры в Хаммерсмите виноделы из города Арль в департаменте Буш-дю-Рон на юге Франции обнаружили, что их виноградные лозы вянут и умирают. Вскоре виноград начал гибнуть по всей Франции. Владельцы виноградников были бессильны. Так как насекомые сначала поражали корни, первые признаки смертельного заболевания появлялись не сразу. Фермер не может выкопать лозу, чтобы посмотреть, нет ли на ней филлоксеры, — он просто загубит растение. Поэтому оставалось только ждать и надеяться на лучшее. В большинстве случаев надежды были напрасными.

За пятнадцать лет погибло сорок процентов французских виноградников. Восемьдесят процентов из них было впоследствии восстановлено путем прививки американских корней. Посреди общего разорения существовали маленькие загадочные участки очевидного иммунитета. От тли пострадал весь регион Шампань, кроме двух крошечных виноградников под Реймсом, которые по каким-то причинам успешно выстояли против инфекции и продолжают по сей день производить исконно французское шампанское.

Филлоксера из Нового Света почти наверняка и раньше добиралась до Европы, но уже мертвой — она не могла выжить в длительном морском плавании. Появление быстрых пароходов, а на суше — еще более быстрых поездов помогло тле пересечь океан и начать осваивать новые территории в Старом Свете.

Филлоксера зародилась в Америке и свела на нет все попытки вырастить европейский виноград на американских почвах — это вызвало ужас и отчаяние повсюду, от французского Нового Орлеана до Монтичелло Томаса Джефферсона. Американский виноград был устойчив к филлоксере, но из него получалось не очень хорошее вино. Затем до кого-то дошло, что, если прививать европейский виноград на американские корни, получатся лозы с иммунитетом к тле. Вопрос состоял в том, будет ли из них получаться такое же хорошее вино, как получалось в Европе.

Во Франции многие виноделы не могли даже помыслить о том, чтобы испортить свои лозы прививкой на американские корни. Бургундия, опасаясь, что ее замечательные и крайне ценные виноградники гран крю будут безнадежно испорчены, четырнадцать лет отказывалась пятнать американскими корнями свои древние лозы несмотря на то, что эти лозы давно уже давали сморщенную и ни на что не годную ягоду. Однако многие виноделы, чтобы спасти урожай, делали незаконные прививки.

Тем не менее французский виноград существует сегодня лишь благодаря американским корням. Невозможно сказать, хуже ли он стал, чем был раньше. Большинство специалистов считают, что нет. Зато можно сказать наверняка, что вина, сохранившиеся с тех времен, когда еще не было филлоксеры, заставляют людей не только расставаться с большими деньгами, но и терять всякий здравый рассудок. В 1985 году американский издатель Малкольм Форбс заплатил 156 450 долларов за бутылку шато лафит 1787 года. Вино было слишком дорогим, чтобы его пить, поэтому Форбс выставил его на всеобщее обозрение в специальном стеклянном футляре. К несчастью, из-за подсветки, устроенной в витрине, старинная пробка усохла и упала прямо в вино.