MCM - Алессандро Надзари

— Признаться, мне как-то неуютно и стыдно. Итак, это были три отступления. К чему бы вы хотели вернуться?

— Закончим с жертвами той ночи. Все они без исключения были минорами. И минорами, которые решили объединиться. Это само по себе уже занятно, поскольку они обычно сторонятся друг друга. Единственный шанс увидеть больше, чем, условно, семерых за раз — это за бутылкой пойла.

— Понимаю. Пьют, чтобы законсервировать хотя бы такое существование, которому отчего бы не ухудшиться следующим днём. Подонки сливаются в одну кружку — и вот, стакан уже наполовину полон.

— Как-то так. Но погибшие в Нёйи отнюдь не за этим собрались. Они намеревались выступить против Директората. Я уверяю: те выпады про Зверя и тенёта — это про нас. Такая вот поэтика революции.

— Революции или корпоративной войны?

— О, а вы бы прекрасно влились в недавнее обсуждение того, с чем мы имеем дело. Довод в пользу снятия с вас статуса арестанта.

— И тут же к мёду примешаю дёготь. Вы говорите «меньшинство», но я чувствую в этом властный ход. Признайтесь: в реальности они превосходят вас числом?

— В данном случае важна не численность, а организованность. И с этим у них всегда было плохо. Они охотно дробятся на фракции и порой устраивают мелкие феодальные междоусобицы. Объединиться в конгломерат для большинства значит — уступить кому-то. До сей поры не объявлялся Мориарти их мира. И так же ловко раскинул сеть. Мы и впрямь попались в его силки и споткнулись на ровном месте. Кстати о ровных местах, глади и прочих используемых символах и образах… Впрочем, нет, по вам вижу, что лучше оставить до следующего раза.

— Мне крайне неловко об этом просить, но я бы предпочёл сделать перерыв в нашей беседе. И вам есть, что сообщить правлению, и я бы воспользовался услугами санитара. Но прежде — не могу не спросить кое о чём…

— Беспокоитесь за своего друга?

— Да. Я отсутствую уже неделю, и это ещё не окончание. Он может предпринять неверные, чересчур громкие шаги.

— Как вы помните, в тот день мы обозначили время новой встречи. Сёриз с ним встретилась и намекнула, что нам двоим пришла в голову некая взбалмошная идейка, и отговорить от неё не было никакой возможности. В общем, Анри считает, что мы укатили в небольшое турне в какой-то городок с названием, начинающимся на «Б».

— Хо-хо! Ох-хох… Ох, как вы ловко угадали с этой буковкой. Впрочем, объяснение вам покажется скучным.

— А началось наше приключение с того, что мы не удовлетворились загородным маршрутом одного из мель-кош, прогулку на котором вы мне предложили…

— Простите, что прерываю, но — мель-кош? Чувствую, ещё и с Оперы? Как это… по-английски. Я, признаю, тот ещё романтик, но Энрико это, подозреваю, принял со скрипом. Нет, для большей правдоподобности нужно срочно состряпать ему телеграммку или открытку.

— Да, мы тоже об этом подумали. Но учтиво решили подождать, пока вы очнётесь, чтобы составить её самостоятельно. И, Мартин, вы же обойдётесь без глупостей?

Путаются мысли.

Ррразваливаются!

Путаютсяразваливаютсяикрошатсяссыхаютистлеваютсгораютубивают!

Надеюсь, преданное бумаге выше — нет, вымарывать это я не стану, пусть будет наглядным свидетельством! — выглядит хоть чуточку пристойнее и не столь жалко, нежели я тогда. Мой вид и сейчас не лучше, но ко мне вернулась способность более-менее стройно излагать мысли. Впрочем, в искренности тем записям отказать нельзя: мысли не только разваливаются — это издержки запущенной мной машинерии, опасность близости к ней, знания её устройства, да и сам распад был и остаётся частью нашего плана, — но в действительности путаются и убивают.

Ещё одна жертва, которой могло не быть. Не должно было быть! И с ней я утратил точку давления на твоего старого воздыхателя. А равно и канал информации о внутренней кухне Директората. Партию сплетницы, партию разносящего вести Меркурия она уже давно сыграла, и потому должна была уйти со сцены. Не ушла. И вот итог: то, чем я угрожал твоему поклоннику, сбылось — и никого — никого! — не тронет, что я блефовал, а смерть её повлекло иное.

Мне бы радоваться, что Блез не отбил у подросшего за эти годы поколения — и не одного — стремление добраться до сути вещей… Если эти вещи — не игрушки и предмет смеси обожания и страха самого Блеза. Но, может, в этом и причина: невозможность добиться всей правды об устройстве Директората и заставила её направить силы вовне. Она продолжила играть без партитуры. И одной ей лишь ведомыми путями вывела импровизацию к «Скиаграфии» — той её части, той её машинерии, с которой соприкасаться никак не должна была. Не должна была!

Наказанием мне — взрывающая, раскраивающая память сцена — «сцена», будто то было для зрителей! — её гибели.

Она не ведала… Не это она искала. Она проникла на склад. Её не знали. Разумеется, ведь он служит для обеспечения потребностей другого «департамента». Нельзя винить моих людей за то, что им удалось обнаружить и задержать человека Директората, но зачем, зачем было отправлять её в футляр и пытаться перевоплотить? Это уже не жёсткость, но жестокость. Жестокость избыточная, неоправданная и поспешная: они не сняли с неё ис-диспозитиф, саму процедуру проводили небрежно, будто та предназначена для пыток. Позже я доступно, на живом примере двух особо ретивых участников расправы объяснил, в чём разница.

Я слишком поздно обо всём узнал. Когда прибыл (ситуация требовала вмешательства!), она уже потеряла сознание, её устройство — коллапсировало так, что теряюсь, какими интегралами живописать его умирание. За ним последовал и её организм. Бедняжку было не вернуть к жизни. Лишь одно я ещё мог сделать. Я возвратил её тело к виду и состоянию, что оно имело за несколько часов до того. Но функции мозга — нет, всё было безнадёжно распылено меж времён. Верну, что могу, дабы её сёстры почтили память — я на это права не имею.

Мир больше не услышит её песню. Нельзя сравнивать её с инструментом, исполнявшим партии, написанные мной или Блезом, но на ум не приходит ничего, кроме мысли: мы заглушили её звонкий голос сурдиной. Дитя города, ты ему послужило.

О процессе в целом. Возможно, мы, если взглянуть с определённого ракурса — не знаю, доступен ли он тебе, — перестарались.

Наиболее сообразительные интуитивно начинают принимать меры, представляющиеся им адекватными. Дело доходит до разрывов давних пактов с Директоратом. Из болота истории извлекаются технологии и практики, запечатанные и упокоенные в нём до скончания веков, — что оправдывает обращение к ним, если век истинно может стать последним, — оставленные в прошлом. А оказалось, что только лишь законсервированные, ждущие своего недоброго часа.

Так, среди прочего прелюбопытнейшего, мне попалось сообщение из Марэ. Еврейская община потребовала от Директората то, что он никак не в состоянии ей дать, но тот, вместо признания и поиска дипломатично-доверительного решения, принялся бюрократично-бестактно тянуть время. Итог: община выдвинула ультиматум об организации самообороны (от Директората в том числе). Что же этому сопутствует? В подвале одного из домов была прорыта шахточка к древним глинистым слоям. Понимаешь? Не далее как через пару недель плас Сэн-Поль — или, как меж собой называют, Плетцль — будут патрулировать големы.

Заставит ли это штабных «симметрично» вспомнить о похороненном проекте урбматериальной армии? Ты, полагаю, припоминаешь обстоятельства, вызвавшие к жизни разговоры о его реализации. Это довольно амбициозный проект, но вполне осуществимый, а на превосходящие его по масштабам, что превращают в орудие каждую улицу, каждую стену, каждый камень в брусчатке, ресурсов уже совершенно точно не хватит. У Директората — не хватит, а у нас, — пишу, произведя приблизительные подсчёты нацеженного в резервуарах, — вполне. Хм, надо будет обдумать… Увёл мысль не туда…

Да, вот в какой связи я остановил внимание на этом инциденте: так, перебирая пыльные полки документов и памяти, кто-нибудь ненароком может наткнуться на похожие идеи. В частности — на то, что твой кавалер мог «случайно» забыть и оставить в качестве подсказок и ниточек, ведущих к теме эхоматов. Мы оба знаем, чем это наверняка закончится…

Прости, если это письмо будет до неприличия нестройным. Мысли путаются.

IIII. Et in Arcadia ego

18

Мартин сделал верный выбор, поскольку сейчас, спустя четыре дня после того разговора, наслаждался, несмотря на зной, послеполуденными видами парка Бют-Шомон — и не один, а в компании очаровательных Селестины и Сёриз, под наблюдение и ответственность которых и был отпущен. Похоже, Директорат всё-таки нуждался в союзнике извне, вдобавок обладающим столь нетипичными навыками и готовностью их применения, — насколько отчаянно, можно было догадаться. Догадываться оставалось и о причинах молчания мистера Форхэда. Мартин ещё не навещал Энрико, — что собирался сделать этим вечером по расставании с «кузинами», — но об отсутствии корреспонденции ему любезно поведали новые союзники. В пору бы предъявить претензии насчёт проникновения в тайну переписки, однако в странном непреходящем благодушии не мог себе этого позволить. О таких, по сути, мелочах — ну какой им прок от семантически закодированных сообщений? — ему даже задумываться не хотелось.