Заговор красного бонапарта - Борис Солоневич

А внимание всей страны, между тем, после отвратительного процесса, с облегчением обратилось к широко рекламируемому полету на север, к «штурму Северного полюса». Этот полет был нужен всем: Сталину, чтобы загладить в глазах иностранного мира впечатление от последнего политического процесса, кончившегося казнью 15 человек, бывших вождей и министров; стране, чтобы дать пищу эмоционально-положительному интересу к прогрессу советских летчиков и советской техники.

Лично Тухачевский понял намек процесса. Но его положение, казалось ему настолько прочным и твердым, что он не обратил внимания на звук отдаленной грозы. Он привык к опасностям и риску. Не вмешиваясь во внутреннюю политику страны, избегая столкновений со Сталиным и Ежовым в вопросах «ликвидации последышей троцкизма», маршал вел свое дело и ждал своего часа. Он верил, что этот час придет тогда, когда грянет неизбежная война и судьба даст ему в руки настоящее оружие и настоящую возможность — вооруженную молодежь, любящую и верящую ему, Михаилу Тухачевскому, носителю новой идеи Новой России… А пока, пока кругом было столько работы, столько творчества. Даже в подготовку полета на Северный полюс маршал вложил много своей энергии и помощи. Не раз он с Туполевым и Водопьяновым обсуждал детали полета и радовался успеху русского самолетостроения. Он прекрасно знал, что такие великолепные машины, с молодыми прекрасными летчиками, скоро могут стать под его военную команду и полетят туда, куда властно укажет им его рука, рука русского маршала Тухачевского. Может быть и на красный Кремль!

Бедная Таня в Париже, между тем, переживала тяжелые дни. Несмотря на всю самостоятельность, рано вырабатывающуюся у советской молодежи в суровых условиях жизни, она чувствовала себя в громадном городе одинокой, покинутой и печальной.

Девушка точно выполнила все распоряжения Тухачевского. На несколько дней она уехала в провинцию, послав в советское полпредство записку, чтобы ее не искали и не беспокоились. Деньги, оставленные ей во втором пакете, казались ей огромным богатством, но что с ними делать, — она не знала. Вернувшись в Париж и с тоской бродя по великолепному, но для нее такому чужому и холодному городу, она как-то случайно пришла к Триумфальной арке и вспомнила, что где-то недалеко шофером такси должен работать их случайный знакомый, доктор Костин. Шоферы парижских такси прикреплены к своим стоянкам. Вот почему через несколько дней Тане удалось разыскать старика-доктора. Тот встретил ее как родную, принял в ее судьбе горячее участие, устроил ей комнату рядом со своей, и они много часов проводили вместе, вспоминая Родину и делясь мыслями о ее судьбе.

Только теперь Таня почувствовала, что такое по-настоящему тоска по Родине. То чувство, которое у старика-эмигранта уже превратилось в тупую боль, привычно ноющую в глубине души, вспыхнуло в душе девушки неожиданно с острой силой, подобно буре. Тоска по Родине, самая благородная и неизлечимая болезнь в мире, охватила все ее существо. «О, Русская Земле. Уже за шеломенем еси!», — вспомнила она только теперь ставшие ей понятными слова из «Слова о полку Игореве»… К этой общечеловеческой боли добавились еще и сердечные страдания из-за разлуки со своим Мишей. Девушка с волнением прочитывала в Национальной библиотеке страницы «Красной звезды», где почти в каждом номере было что-нибудь о деятельности маршала Тухачевского. Она знала, что «там» с ним пока все благополучно. Но ей было непонятно, почему именно она должна оставаться в Париже, превратившись в преступницу-«невозвращенку». Угнетало ее еще и то, что на эту тему она не смела говорить даже с таким другом, как доктор Костин.

Знакомясь с жизнью французов, она все больше, путем сравнения, начинала понимать всю ненормальность советской действительности, но ее, все-таки, тянуло на русскую землю чувство этой неистребимой «русскости» и молодая, горячая, яркая любовь. Тане, уже оценившей все прелести спокойной, комфортабельной жизни Европы перед напряжением и хаосом СССР, все-таки, хотелось туда, где все, где родные, где русские. Пусть там и хуже, но там «свое».

Чеканные строки Есенина всплывали в ее памяти:

Кто увидел хоть однаждыЭту ширь и эту гладь,Тот почти березке каждойНожку рад поцеловать.

И она так понимала полные горькой любви слова этого любимого, теперь преследуемого — даже после смерти — поэта:

Когда б шепнула Рать Святая:«Оставь ты мир. Живи в раю»,—Сказал бы я: «Не надо рая —Верните Родину мою».

Ей не были нужны комфорт и сытость Парижа. Ей хотелось туда, где Россия, где русские, где «он»…

Вот почему птицей полетела она к старому нотариусу, получив от него вызов. Тот, улыбаясь ее порывистости и завидуя блеску молодых глаз и румянцу нежных щек, показал ей телеграмму. Она была из Лондона и без подписи. На ней латинскими буквами стояло:

Niejno zelu'u, postupai medfak, outchis. Ne ounywai. Skoro ouvidimssia v nastoiaschthei Rossii!

Опять, как и раньше, с печальным недоумением поднялись на старика молодые огорченные глаза. Тот пожал плечами.

— Ничего не могу вам больше сообщить, милая мадемуазель. Я и сам не знаю ничего. Я только передаточная инстанция и доверенное лицо. Если вы хотите что-либо ответить, составьте этот ответ в форме объявления в газете. Если нужны будут деньги, — кредит вам не ограничен…

Медленно, с опущенной головою, шла Таня обратно к себе домой. Надежды на скорый приезд Миши или на разрешение отправиться в Москву рухнули. Змейкой мелькнула отчаянная мысль бросить все, явиться в полпредство, выдумать что-либо в объяснение своей задержки и выехать туда, в родимую Москву. Но потом, пораздумав, она поняла, что такой «сюрприз» может быть весьма опасным Мише. У него, конечно, были свои серьезные соображения, когда он так мягко и ласково приказывал. Ему виднее. Ведь он там ведет бой за Россию… Но, Боже мой, как это все тяжело!.. И опять в памяти всплыли звучные слова Ярославны, жены князя Игоря, плачущей на стенах Путивля в тоске по любимому:

Полечу я, как кукушка, по Дунаю.Омочу я рукав в Каяле-реке.Утру раны князя на крепком его теле…

Как этот плач любящей женщины ей теперь понятен! Как разрывается сердце при мысли о далеком, о любимом!..

Веселые, сытые французы с удивлением оглядывались на молоденькую, хорошенькую девушку, которая в такой весенний сияющий день вдруг бессильно опустилась на скамейку веселого бульвара, вынула из кармана мужские часы, прижала их к побледневшим губам, потом, уткнув лицо в руки, неутешно и горько зарыдала…

Еще не вполне рассвело, когда к громадному Ходынскому аэродрому стали одна за другой подкатывать автомашины. Последний мартовский день рождался хмурым и тусклым. Впереди, в тумане на ровном поле, перед громадными ангарами можно было различить четыре гигантских машины необычайного цвета — ярко-оранжевые, с синей каймой. Это был отряд «ледового адмирала» — профессора Шмидта, отправлявшийся в экспедицию на Северный полюс. Под машинами, у громадных колес шевелились люди, заканчивая последние приготовления.

Как ни рано приехал Тухачевский, «авиопапаша» Туполев был уже там. Его лицо сияло: именно его машинам суждено было сделать гигантский прыжок по воздуху к той таинственной точке, куда до сих пор только раз в истории мира ступила человеческая нога. После героического подвига американца Роберта Пири в 1909 году, над полюсом только пролетали воздушные гости — дважды дирижабль «Норге» с Амундсеном и Нобиле и дважды самолеты — американца Берда и русского Чкалова. Но все это были гости — даже не минутные, а секундные визитеры. Теперь же предстояло высадить на лед десант из четырех человек для длительного пребывания и научных наблюдений. Новые, специально сконструированные для этого машины — АНТ-6 (Александр Николаевич Туполев) должны были донести по воздуху четырех смельчаков и их спутников до холодной льдины, плывущей в изумрудной полярной воде над таинственной точкой…

— Что, приехали на моих детишек посмотреть, Михаил Николаевич? — радушно приветствовал Тухачевского инженер. — Смотрите — ведь Бог весть, вернутся ли они все из этого гиблого места… Впрочем, не машин будет жаль, а ребят. Гвоздей, прямо не ребят, а гвоздей подобрали. Молодцы один к одному. Богатыри русские на Змея-Горыныча идут. То есть, — смеясь, поправился он, — теперь по-современному — не идут, не едут, а летят…

— А что это вы их так по-клоунски раскрасили?

— Это «демаскировка». Чтобы на ледяных полях они издалека видны были… Ведь страшно даже подумать о неудаче. Какие люди!..

Действительно, под самолетами с последними сборами весело возились знаменитые или, по-советски, «знатные» летчики страны — прославленные водители стальных птиц — Водопьянов, Молоков, Алексеев, Мазурук, Бабушкин, Головин. Каждый по-своему был характерен, но у каждого было что-то общее, что-то сильное и спокойное. Это были все люди, не раз глядевшие в лицо смерти, закаленные в борьбе с предателем-воздухом и проверившие свои силы и свое счастье в тысячах случаев смертельного риска. В группе летчиков, бритых и молодых, развевалась длинная борода распоряжавшегося профессора Шмидта. Тут же катался, как шарик, укутанный в свои меха Папанин, будущий начальник будущей станции «Северный полюс», старый партизан и чекист. Около него с хлопотливо-хозяйственным видом проверяли вещи его спутники по зимовке: худой, высокий и нескладный радист Кренкель, широкий, коренастый гидробиолог Ширшов и серьезный, вдумчивый метеоролог-астроном Федоров.