Исследование истории. Том II: Цивилизации во времени и пространстве - Арнольд Джозеф Тойнби

«В англо-американских колониях города создавались для того, чтобы удовлетворять потребности жителей страны. В испанских колониях население страны создавалось для того, чтобы удовлетворять потребности городов. Первичная цель английского колониста заключалась в том, чтобы жить на земле и получать средства к существованию из ее обработки. Первичной целью испанца было жить в городе и получать средства к существованию от индейцев и негров, работавших на плантациях и в рудниках… Благодаря наличию туземного труда, который можно было эксплуатировать на полях и в рудниках, сельское население оставалось почти всецело индейским»{88}.

Типом внутренней колонизации, который, вероятно, становится наиболее заметным в последней фазе истории универсального государства, является поселение варварских земледельцев на землях, которые опустели или в результате набегов, совершаемых самими варварами, или в результате некоей социальной болезни, свойственной распадающейся империи. Классический пример в картине Римской империи после Диоклетиана представлен в «Notitia Dignitatum»[352], где содержатся записи о множестве германских и сарматских самоуправляемых поселений на римской земле в Галлии, Италии и в Дунайских провинциях. Специальный термин «лаеты»[353], под которым эти варварские поселенцы известны, происходит от западногерманского слова, означающего постоянно живущих полузависимых иностранцев. Мы можем сделать вывод, что они были потомками побежденных варварских противников, которые получили вознаграждение или наказание за свои агрессивные действия в прошлом, будучи вынуждены или убеждены стать мирными земледельцами «земли обетованной», которую они прежде опустошали, участвуя в набегах. Они были осмотрительно поселены во внутренних районах страны, а не вблизи границы.

Обзор гарнизонов и колоний, основанных правителями универсальных государств, и анализ произвольного перемещения населения, которое влечет за собой данный процесс, подтверждают, что эти институты, каковы бы ни были их заслуги в других обстоятельствах, должны были усиливать процесс всесмешения и пролетаризации, характерный, как мы уже видели, и для «смутного времени», и для универсальных государств. Постоянные военные гарнизоны, созданные на границах, становятся «тиглями», в которых правящее меньшинство смешивается как с внешним, так и с внутренним пролетариатом. Охранники границ и противостоящие им варварские военные отряды имеют тенденцию со временем ассимилироваться друг с другом — сначала в военной технике, а затем также и в культуре. Однако задолго до того, как правящее меньшинство варваризировалось в результате контактов на границе с внешним пролетариатом, оно вульгаризировалось, побратавшись с пролетариатом внутренним. Строители империй редко сохраняют достаточное количество личного состава или же достаточную склонность к военной деятельности, чтобы удерживать и защищать свою империю без посторонней помощи. На более поздней стадии они продолжают пополнять свои ряды также и из варваров, живущих по ту сторону границы.

Кому же на пользу происходит, главным образом, этот процесс всесмешения и пролетаризации? Очевидно, что наиболее выгоден он внешнему пролетариату, поскольку обучение, которое варвары приобретают благодаря аванпостам цивилизации (сначала в качестве противников, а позднее — в качестве наемников), делает их способными, когда империя разрушается, преодолеть упавшую преграду и создать государства-наследники для самих себя. Однако мы уже останавливались на мимолетном характере этих достижений «героического века». Наибольшую выгоду из организованного перераспределения и смешения населения в Римской и Арабской империях получило в одном случае христианство, а в другом — ислам.

Военные поселения и пограничные гарнизоны халифата Омейядов, несомненно, служили бесценными points d'appui (опорными пунктами) в том чрезвычайно интенсивном развертывании скрытых духовных сил, которые преобразили сам ислам и таким образом изменили его миссию в ходе шести столетий. В VII в. христианской эры ислам появился в Аравии как особое сектантское вероучение одного из варварских военных отрядов, которые создавали для себя государства-наследники в провинциях Римской империи. К XIII в. он стал вселенской церковью, обеспечив убежище для овец, оставшихся без своих привычных пастырей во время падения халифата Аббасидов в процессе распада сирийской цивилизации.

В чем был секрет способности ислама пережить смерть своего основателя, гибель первобытных арабских строителей империи, упадок иранцев, которые вытеснили арабов, ниспровержение халифата Аббасидов и падение варварских государств-наследников, ненадолго обосновавшихся на развалинах халифата? Объяснение можно найти в духовном опыте обращенных в ислам среди неарабских подданных халифата в эпоху Омейядов. Ислам, который они приняли первоначально в основном по причинам социального эгоизма, пустил корни в их сердцах и был принят ими серьезнее, чем самим арабами. Религия, которой удалось завоевать такую преданность ввиду присущих ей достоинств, не была обречена стоять на месте или приходить в упадок с теми политическими режимами, которые последовательно стремились использовать ее в нерелигиозных целях. Эта духовная победа покажется еще замечательнее, если учесть, что для других высших религий подобное использование в политических целях оказалось фатальным и что ислам тем самым находился в опасности не только со стороны последователей своего основателя, но и со стороны самого Мухаммеда, когда он переселился из Мекки в Медину и стал блестяще преуспевающим государственным деятелем вместо того, чтобы оставаться явно неудавшимся пророком. В этом tour de force (усилии) выживания опасность, которой в силу трагической иронии истории подверг ислам его собственный основатель, свидетельствует о духовной ценности того религиозного послания, которое Пророк принес человечеству.

Таким образом, в истории халифата осторожная и продуманная политика строителей империи по насаждению гарнизонов и колоний и по регулированию перемещения и смешения жителей вызвала неумышленный и неожиданный результат, ускорив карьеру высшей религии. Соответствующие результаты та же самая причина произвела и в истории Римской империи.

В первые три века Римской империи наиболее выдающимися и активными проводниками религиозных влияний были военные гарнизоны, расположенные вдоль границ. Религиями, которые наиболее быстро распространялись по этим каналам, были эллинизированный хеттский культ «Юпитера» Долихна[354] и эллинизированный сирийский культ божества иранского происхождения Митры. Мы можем проследить перемещение двух этих религий из римских гарнизонов, расположенных на Евфрате, в гарнизоны на Дунае, затем в гарнизоны на германской границе, на Рейне и, наконец, в гарнизоны, расположенные вдоль Британского вала. Это зрелище напоминает о другом путешествии того же времени, которое махаяна на последней стадии своего долгого пути от Индостана вокруг западного склона Тибетского нагорья проделала от бассейна Тарима до берегов Тихого океана по цепи гарнизонов, охраняющих границы древнекитайского универсального государства от кочевников Евразийской степи. В следующей главе истории махаяне удалось проникнуть с северо-западных окраин древнекитайского мира во внутренние его районы, стать впоследствии вселенской церковью древнекитайского внутреннего пролетариата и, наконец, одной из четырех основных высших религий современного вестернизированного мира. Судьбы митраизма и культа Юпитера Долихена были скромнее. Связанные с самого начала с судьбами римской имперской армии, две эти военные религии так никогда и не оправились от удара, нанесенного им временным упадком армии в середине III в. христианской эры. И если они имели какое-то непреходящее историческое значение, то лишь в качестве предшественниц христианства и притоков неуклонно растущего потока религиозной традиции, питаемого слиянием многих вод на дне, которое христианство проложило для себя, как только вылилось из берегов Римской империи в другой канал.

Если Юпитер Долихен и Митра использовали пограничные гарнизоны в качестве средства для достижения своих целей в своем марше от Евфрата до Тайна, то святой апостол Павел извлек соответствующую пользу из колоний, основанных Цезарем и Августом во внутренних районах Империи. Во время своего первого миссионерского путешествия он посеял семена христианства в римских колониях Антиохии Писидийской и Листре, во время второго — в римских колониях Троаде, Филиппах и Коринфе. Конечно же, он далеко не хотел ограничиваться этими колониями. Например, он на два года обосновался в древнем эллинском городе Эфесе. Тем не менее, Коринф, где он пробыл восемнадцать месяцев, сыграл важную роль в жизни Церкви в послеапостольский период. Мы можем предположить, что известность местной христианской общины частично была обязана космополитическому характеру того поселения римских вольноотпущенников, которое было основано там Цезарем.