Вампир Арман - Энн Райс

– Хочешь еще? – спросил он.

– Не знаю, – ответил я, сбрасывая его руку, и он с легкой усмешкой уступил. – Наверное! То мое сердце тебя беспокоит больше всего на свете, то ты обращаешься со мной, как со школьником. Так?

– У тебя было достаточно времени горевать и плакать, – сказал он, – чтобы переоценить все, что ты получил. Теперь возвращайся к работе. Иди к столу и будь готов писать. Или я еще раз тебя выпорю.

Я разразился целой тирадой.

– Я не собираюсь терпеть такое обращение; для этого не было абсолютно никакой необходимости. Что мне писать? В душе я исписал тома. Ты думаешь, что можно загнать меня в мерзкие рамки послушного ученика, ты считаешь, что это самый подходящий вариант для переворота в моих мыслях, который мне нужно обдумать, ты думаешь…

Он дал мне пощечину. У меня закружилась голова. Когда ко мне вернулась ясность зрения, я посмотрел ему в глаза.

– Я хочу вернуть твое внимание. Я хочу, чтобы ты закончил свои медитации. Садись за стол и напиши мне вкратце, что значило для тебя твое путешествие, и что ты теперь здесь видишь такого, чего раньше не видел. Пиши сжато, воспользуйся самыми точными уподоблениями и метафорами, пиши аккуратно и быстро.

– Примитивная тактика, – пробормотал я. Но в моем теле еще отдавалось эхо ударов. Совсем по-другому, чем боль смертного тела, но тоже неприятно, и мне было противно.

Я уселся за стол. Я собирался написать что-нибудь погрубее, например: «Я узнал, что я – раб тирана». Но подняв глаза и увидев, что он стоит рядом с хлыстом в руке, я передумал.

Он знал, что сейчас наступил самый подходящий момент, чтобы подойти и поцеловать меня. Что он и сделал, и я осознал, что поднял лицо навстречу его поцелую еще раньше, чем он успел наклонить голову. Это его не остановило.

Я испытал сокрушительное счастье, уступая ему. Я поднял руки и обнял его за плечи.

После нескольких долгих сладостных минут он отпустил меня, и тогда я действительно написал много предложений, описывая примерно то же, что я уже объяснял. Я писал о том, что во мне воюют плотское и аскетическое начала; я писал о том, что моя русская душа стремится к высшему уровню экзальтации. Я достигал его, когда писал иконы, но иконы удовлетворяли потребности моего чувственного начала благодаря своей красоте. И по мере того, как я писал, я впервые начал понимать, что древнерусский стиль, византийский стиль, сам по себе воплощает борьбу между чувственным началом и аскетизмом – сдержанные, плоские, дисциплинированные фигуры среди ярких красок, и в целом представляющие собой настоящую усладу для глаз, одновременно символизируя самоотречение.

Пока я писал, господин ушел. Я это сознавал, но не обращал внимания. Я глубоко погрузился в рукопись, и постепенно я отошел от анализа и начал рассказывать старую повесть.

В древние времена, когда на Руси не знали Иисуса Христа, Владимир, великий киевский князь – а в те дни Киев был великолепным городом – послал своих посланников изучить три религии Господа: мусульманскую, которая, по мнению этих людей, дурно пахла и отдавала безумием; религию папского Рима, в которой эти люди не видели никакого великолепия; и, наконец, византийское христианство. В Константинополе русским показали удивительные церкви, где греческие католики поклонялись своему Богу, и они сочли эти здания такими прекрасными, что не могли понять, попали ли они на небеса или остались на земле. Никогда еще русские не видели подобной красоты; они исполнились уверенности, что Господь пребудет среди людей в религии Константинополя, поэтому на Руси приняли именно такое христианство. Таким образом, именно в красоте зародилась наша русская церковь.

Прежде в Киеве можно было найти то, что стремился воссоздать Владимир, но Киев сейчас лежит в руинах, а в Константинополе турки захватили храм Святой Софии, и приходится ехать в Венецию, чтобы посмотреть на великую Теотокос, деву-богородицу, и ее сына, когда он становится Пантократором, божественным Творцом. В Венеции, в искрящихся золотых мозаиках и в мускулистых изображениях новой эпохи я нашел то самое чудо, которое принесло свет Господа нашего Иисуса Христа в страну, где я родился, свет Господа нашего Иисуса Христа, и по сей день горящий в лампадах Печерской лавры.

Я положил перо. Я оттолкнул страницу, уронил голову на руки и тихо заплакал про себя в темной тишине спальни. Мне было все равно, пусть меня бьют, пинают ногами или игнорируют.

В конце концов Мариус пришел за мной и отвел меня в наш склеп, и теперь, несколько веков спустя, я осознаю, что я навсегда запомнил те уроки, потому что он в ту ночь заставил меня писать.

На следующую ночь, прочтя все, что я написал, он сокрушался, что избил меня, и сказал, что ему сложно обращаться со мной не как с ребенком, но я не ребенок. Скорее, я дух, в чем-то похожий на ребенка – наивный, маниакально преследующий определенные темы. Он никогда не думал, что будет так меня любить.

Из-за истории с хлыстом мне хотелось держаться отчужденно и надменно, но я не смог. Я только удивлялся, что его прикосновения, его поцелуи, его объятья теперь значат для меня даже больше, чем при жизни.

12

Жаль, что я не могу оставить счастливую картину нашей с Мариусом жизни в Венеции и перейти к современной эпохе, к Нью-Йорку. Я хочу продолжить с того момента в нью-йоркском доме, когда Дора подняла перед собой покрывало Вероники, реликвию, принесенную Лестатом из его путешествия в преисподнюю, поскольку тогда мой рассказ разделится на две четкие половины – о том, каким я был ребенком и каким стал верующим, и о том существе, каким я являюсь сейчас.

Но нельзя так легко себя обманывать. Я знаю – все, что произошло с Мариусом и со мной в месяцы, последовавшие за нашим путешествием в Киев, – неотъемлемая часть моей жизни.

Ничего не поделаешь, придется пересечь Мост вздохов в моей жизни, длинный темный мост протяженностью в несколько веков моего мучительного существования, связывающий меня с современным миром. Тот факт, что Лестат уже так хорошо описал мою жизнь во время этого перехода, не означает, что я могу отделаться, не добавив от себя ни слова, и прежде всего не подтвердить, что я триста лет пробыл рабом Господа Бога.

Жаль, что мне не удалось избежать подобной участи. Жаль, что Мариусу не удалось спастись от того, что с нами случилось. Теперь совершенно ясно, что он пережил наше расставание с намного большей прозорливостью и силой, чем я. Но он был мудрецом и прожил много веков, а я был еще маленьким.

Никакое предзнаменование грядущих событий не омрачало наших последних месяцев в Венеции. Он с твердой решимостью продолжал преподавать мне свои уроки.