Парад Победы - Валентин Варенников

Расположили нас в одном немецком домике. В большой комнате лежало еще два офицера из соседнего полка. Обработали раны, сделали нам какие-то уколы, и мы уснули. Уже на второй день я перемещался вполне свободно. Воинков ходил, держась за спинки коек, а Королев мог только сидеть. Но со временем у нас все нормализовалось. Единственно, что меня беспокоило, так это то, что корочки, образовавшиеся у меня на ранках под правым глазом и на носу, долго не отслаивались. Ребята шутили:

— Вот так и будешь ходить всю жизнь с блямбами на морде. Скажи спасибо, что вообще нос не отхватили. Да и глаз целый остался.

Действительно, еще чуть-чуть — и остался бы без глаза. Какая судьба! Плохо, когда человек вообще чего-то лишается. Но когда у него нет глаза — это, конечно, особая утрата. С человеком говоришь — обязательно [367] смотришь ему в глаза и «читаешь» его мысли, видишь его внутренний мир. Глаза собеседника передают тебе его настроение. Но вот что странно: когда твой собеседник — с одним глазом, то невольно твой взгляд падает на протез глаза или на то место, где был глаз. При этом чувствуешь себя неловко, будто сам в чем-то повинен. Один из хирургов нашего медсанбата был без глаза, потерял его под Москвой. Протеза, однако, не носил, разбитую глазницу иногда прикрывала повязка. Он же и занимался нами. Интеллигентный, очень внимательный, не по-врачебному боевой. Думаю, что, наверное, хирургам в большинстве случаев присущи эти черты — боевитость, решительность. Ведь приходится принимать решение резать не резать, распороть или обойтись без этого. У нашего хирурга эта черта была выражена особенно ярко. И однажды, когда мы с ним познакомились поближе, Воинков сказал:

— Доктор, ты так здорово разбираешься в военном деле, что, можно подумать, командовал ротой.

— Ротой — нет, а взводом полгода командовал под Москвой, пока немцы мне глаз не выбили. Я ополченец, окончил 1-й Московский мединститут и год уже проработал, а когда война началась — добровольцем пошел на фронт. По ошибке направили санинструктором, но буквально через неделю командир батальона поставил меня на стрелковый взвод. И командовал. Получил младшего лейтенанта. А когда ранило, то уже в госпитале разобрались, что к чему, и мне сразу повесили шпалу капитана медицинской службы. С этим вот званием и добираюсь до конца войны.

Воинков поинтересовался, что, мол, так неудачно все получилось первоначально.

— Это все зависело от меня. Можно было остаться в тылу или здесь тоже стать администратором. Но меня больше привлекает делать операции «свежераненым», [368] если можно так сказать. Именно здесь начинается борьба за жизнь. Я делаю любые операции, хотя нам это не рекомендуется. А я оперирую. Какие могут быть рекомендации, когда речь идет о жизни или смерти? Я мог бы со своим ранением остаться в тыловом госпитале, но это не для меня. Я должен чувствовать бой. А глазницу не закрываю потому, что любая рана военного только украшает, как Потемкина, — засмеялся хирург, а потом продолжил: — Война закончится — конечно, я уволюсь. У меня так много планов, идей, над которыми, конечно, надо много работать, чтобы помочь человеку.

Мы смотрели на него с большим уважением. В отличие от других медиков, включая начмеда дивизии подполковника Сорокина, который нас посещал каждый день, этот капитан оказывал на всех значительно больше влияния, чем все остальные.

18 марта мы уже были в полку. Воинков настоял, чтобы нас отправили к себе «домой», так как готовилась решающая битва. К моему огорчению, меня направили не в мой родной 100-й гвардейский стрелковый полк, а в соседний 101-й. Там убило командира полка подполковника М. А. Коновалова и ранило заместителя командира полка по артиллерии. Надо было укрепить этот участок. Коновалов был всеобщий любимец дивизии. Его похоронили, как и еще 309 погибших бойцов нашей дивизии, на кладбище немецкого поселка Запциг. Полк принял прибывший с тыла и еще не нюхавший пороха подполковник И. А. Андреев. У меня с ним сразу сложились плохие отношения. Откровенно говоря, во всем был виновен я. Все-таки командир полка — есть командир полка. Он отвечает за все, и судьба людей в его руках. Наша задача состояла в том, чтобы помогать ему принимать целесообразное решение (тем более что он не обстрелян) и организовывать выполнение этого решения, в том [369] числе всестороннее обеспечение боевых действий подразделений полка. К тому же его возраст — он был старше меня в 2,5 раза — тоже обязывал нас относиться к нему уважительно. Но его формально педантичные распоряжения и сухой, казенный разговор на любую тему, пренебрежительное отношение к заслуженным офицерам полка сразу создали между нами стену. Его не восприняли и другие офицеры, в том числе начальник штаба полка, который в разговоре со мной как-то посетовал на то, что «старик» теряется в бою и по этой, на его взгляд, причине противник недавно потеснил полк своими контратаками. Лишь своевременная помощь соседнего 102-го полка нашей дивизии и частей 416-й стрелковой дивизии помогла восстановить положение. Особо запомнилась такая фраза, сказанная начальником штаба полка: «Я вижу, что он, как рыба, выброшенная на берег: воздух глотает, а никаких распоряжений не отдает. Решил командовать полком — так командуй!»

Командир дивизии полковник Г. Б. Смолин на основании распоряжений комкора и командарма 22 марта отдал приказ о наступлении дивизии с целью: прорвать оборону противника в районе железнодорожной станции Кюстрин, взять железнодорожный мост на речушке Штром и соединиться с частями 3-й ударной армии, наступавшими с севера. Действия были не особенно сложные, но требовали, как всегда, кропотливой организации, они были направлены на расширение плацдарма. Командир полка решил провести занятия на ящике с песком. Конечно, если бы время для этого было, то можно и провести эти занятия, но в той обстановке каждая минута была дорога, а он собрал командиров батальонов, заместителей командира полка, начальников служб полка и монотонным голосом начал читать нам лекцию. Через полчаса командир 1-го батальона, не выдержав, говорит: [370]

— Товарищ подполковник, мне задача понятна. Разрешите действовать?

Все тоже зашевелились. Андреев вскипел:

— Нацепляли орденов и думаете, что от этого ума прибавилось? К бою надо готовиться, а вы привыкли «на шармачка», вот поэтому и большие потери.

Это было слишком. Тут же взорвался заместитель командира полка по политической части майор В. В. Уткин. Никак не называя командира полка, выпалил:

— Во-первых, ордена заслужили без вас и носят их так, как считают нужным. Во-вторых, у нас никто «на шармачка» не воюет — все готовятся, а если бы не готовились, то не были бы сегодня на Одере. В-третьих, это с вашим приходом мы в первом же бою понесли большие потери. Конечно, с Коноваловым у нас в полку такого не было. Наконец, последнее, учитывая сжатые сроки на подготовку, предлагаю дать слово начальнику штаба полка. Он уточнит задачи, после чего можно офицеров отпускать организовывать бой.

Видно, у Андреева в практике такого не было, он никак не мог преодолеть охвативший его шок. А начальник штаба, используя замешательство и не ожидая разрешения командира полка, сразу приступил к работе. Он спрашивал каждого командира и начальника, как понял свою задачу, как он будет взаимодействовать с артиллерией, танками и соседями, а также с наступающими навстречу нам войсками 5-й ударной армии, уточнял некоторые вопросы и буквально через 20 минут доложил командиру полка:

— Товарищ подполковник, все готово. Все офицеры свои задачи и порядок взаимодействия знают. Разрешите им отправиться в свои подразделения?

— Разрешаю, — ответил командир полка. — Время огневой подготовки и начало атаки — отдельным распоряжением. Всем можно идти. Заместителю командира [371] по политчасти и начальнику штаба полка остаться.

Все было ясно. Будут объяснения. Но все были вроде довольны, что «новобранцу» преподнесен необходимый урок. Жаль только, что речь шла о человеке, занимающем высокий пост, да с седой головой. Поэтому хоть и были довольны, но внутренне — переживали.

Мы молча шли вдвоем с заместителем начальника штаба полка майором Ф. И. Кауном.

— Да, плохо получилось… А ведь воевать-то вместе, — как бы в раздумье сказал Каун. — Какой-то он странный. Приказал переписать все наградные листы, составленные за форсирование Одера и бои на плацдарме, уже подписанные Коноваловым. Сказал, что сам будет подписывать. Но ведь мы воевали, когда его еще не было?! Сказал, что не все представленные заслуживают награждения.

Мы продолжали идти. Я не хотел поддерживать этот разговор. Но понимал, что таких отношений не должно быть, тем более на войне.

К бою все было готово. После мощного короткого огневого налета подразделения нашего 101-го и соседа справа — 102-го гвардейского стрелкового полка перешли в наступление. Противник, видно, не ожидая таких действий, побежал, стараясь выскользнуть из кольца окружения. Преследуя отходящих немцев, мы соединились с частями 32-го гвардейского стрелкового корпуса 5-й ударной армии. В районе Ной-Блейм, Кубрюккен, Форштадт, Безымянный остров на реке Одер и мукомольный завод. Попала в окружение значительная вражеская группировка. Началась операция по ее уничтожению. Как и предполагалось, противник, чей передний край проходил по дамбе, полностью использовал арсенал вооружений своей крепости. Это накладывало на всю обстановку тяжелый отпечаток. Стало [372] ясно — в тылу нельзя было оставлять этот окруженный гарнизон!