Двойная игра - Гюнтер Карау

Однако их ошибку я компенсировал своей ошибкой. Должен ли я сказать «к счастью»? Иначе все, вероятно, сложилось бы по-другому.

После того как связь была восстановлена и мне уже ничего не угрожало, я посвятил во все шефа. Когда он вызвал меня к себе, на столе стояли знаменитые хрустальные бокалы ручной работы, которые он с 1944 года возил с собой вместе с походным снаряжением и доставал лишь по особым поводам.

— Виски! — приказал он. — Старого виски!

Оп протянул мне папку, из которой свисали перфоленты ЭВМ. Щеки у шефа ввалились, а кожа походила скорее на пергамент. Но он был оживлен, словно прошел курс омоложения. Он снял крышку с телетайпа и повернулся ко мне, приглашая присутствовать при том, как он будет собственноручно передавать сообщение. Я смотрел через его плечо.

«Внимание! Вне очереди! Для шифрования. В зоне операций филиала у противника дефект компьютера. Раскрыт код. По результатам первого анализа, у противника все спокойно, что обеспечивает нам свободу действий. Более подробный доклад будет передан по служебной линии Франкфурт — Мюнхен — Вашингтон. Резидент. Текст сообщения уничтожить».

Бокалы, которые он наполнил, были довольно велики. Он подошел к сейфу и достал оттуда заключенное в металлическую папку дело, с которого все началось. «№ 5» — стояло на обложке. он открыл дело и торжественно вложил туда листок с телетайпным сообщением и пару символических перфолент.

— Мой Пятый, — сказал оп, и глаза его заблестели, — Разве это была не моя идея включить подводное плавание в программу его подготовки?

Хотя это была не его идея, я не стал возражать. Мы еще не знали, что паше ликование по поводу успеха будет недолгим, но когда осушали бокалы до дна, то оба еще надеялись не упустить шанс — каждый свой.

Однако последовавшее за этим похмелье было ужасным. Первые головные боли начались, когда в ночь на воскресенье меня поднял с постели звонок дежурного. Он не знал, что ему делать с сообщением, поступившим из центра обработки информации. Передачи по кабелю на дне Хафеля шли обильно и бесперебойно, но незадолго до полуночи восточные немцы перешли на новый код. Центр хотел знать, что это значит. Это было загадкой. Почему новый источник так быстро иссяк? Конечно, можно было предположить, что у нас произошла утечка информации и противнику стало известно, как мы нашли ключ к коду. Но смена кода требует много времени — во всяком случае, больше, чем было в распоряжении противника. Я приказал установить радиосвязь с Мастером Глазом. Он не отвечал. И впервые меня охватило предчувствие, что вообще-то не так уж плохо, если шеф и дальше будет утверждать, будто Мастер Глаз не столько мой агент, сколько его Пятый.

Около двух часов ночи поступили первые сообщения о том, что моторизованные части восточной зоны с тяжелой боевой техникой занимают позиции в непосредственной близости от границы. Запрос в полицей-президиуме в Темпельхофе подтвердил эти сведения. Чуть позже Дирекция государственных железных дорог[63] прервала прямое сообщение по городским железным дорогам между Восточным и Западным Берлином, и почти одновременно пришла роковая весть о том, что подводный кабель в Хафеле умолк. Кто его перерезал? Я направился к шефу, но он уже находился на пути в госпиталь. У него хватило сил лишь на то, чтобы объявить тревогу. По коридорам и комнатам метались люди, спрашивая друг друга, что же, собственно, случилось. Промелькнул старый Джордж, которого они посадили у нашего посланника в Берлине в качестве политического наушника. Он повозился с телексом, так как нашего сообщения ждали в «берлинской оперативной группе» госдепартамента. Но, очевидно, в Вашингтоне уже во всем разобрались. Я ушел в помещение охраны, где было включено радио. Примерно в четыре часа, после того как, словно в насмешку, сыграли шлягер «Бим-бам-бумеранг», диктор зачитал сообщение телеграфного агентства ЮПИ:

— «Крупные части коммунистической народной полиции в ночь с субботы на воскресенье перекрыли секторальную границу между Восточным и Западным Берлином. Бранденбургские ворота закрыты».

Мне стало ясно, что бумеранг ударил и по моей голове. Но два дня спустя, сидя в самолете, вылетающем в Вашингтон, куда меня вызвали для доклада, я оглядывался назад без гнева. Средства обратились против меня, однако своей цели я достиг. Я просматривал газеты. Конечно, они были полны насмешек над нашим неведением и беспомощностью. Но разве то, что произошло, не было наилучшим вариантом? Сообщалось, что в тот знаменательный день президент Франции даже не подумал прервать свой воскресный отдых в замке Коломбей-ле-де-Эглиз, не позволив, таким образом, испортить себе настроение в выходной день. Премьер-министра Англии безуспешно разыскивала в его резиденции на Даунинг-стрит, так как он охотился на вальдшнепов в шотландском высокогорье. А наш мистер президент, как стало известно позднее, принял к сведению — по-видимому, даже с определенным облегчением — установление равновесия сил в Центральной Европе, поскольку это снижало вероятность большой конфронтации, и приказал поднять паруса на своей яхте для продолжительной морской прогулки.

Разве я мог желать большего? Ведь я сам был свидетелем того, как наш телетайп выстукивал текст «секретной оценки обстановки», предназначенный для того, чтобы попасть в папки со срочными материалами для узкого круга политических деятелей: «В конце завершающейся недели никаких особых событий в Берлине не ожидается».

В системе политического кровообращения все успокоилось. Бухта Свиней в Груневальде не стала второй бухтой Свиней на Кубе. 13,2 градуса восточной долготы и 52,3 градуса северной широты — на этих координатах была воздвигнута преграда большому безумию. Из моей маленькой берлинской библиотеки я увез в ручном багаже две книги: старую семейную библию — издание, в которое входит Апокалипсис, и тоненькую книжечку о го, которую Мастер Глаз в последний момент переправил мне через Вацека.

Тишина после бури. Мы просто сидели и наслаждались ею. Ветер играл занавеской в открытом окне. Дул теплый ветер. Он приносил аромат цветущих деревьев, а порой и легкий запах дыма со стороны паровозных депо.

— Завари-ка чаю, Рената, — попросил Йохен.

Малыш спал. После обеда заходил Вернер и ознакомил нас с новой ситуацией, которую он назвал «всеобщей размаскировкой». Стоя у кухонной плиты, он, сохраняя официальность, зачитал приказ, в котором говорилось, что задача успешно выполнена, и отдавалось должное Йохену и мне. В этот момент Йохен как-то странно притих. Радиостанция, с которой была связана его вторая жизнь, должна была стать музейным экспонатом или наглядным пособием для учебных занятий. Речь зашла и об оружии, полученном им от американцев. Вернер, вероятно, заметил, как трудно Йохену вот так сразу расстаться с ним, и сказал несколько нерешительно, что время еще терпит. Потом они оба взяли себя в руки и порой даже смеялись, по, когда речь заходила о прошлом и вместе пережитом, на сердце у них становилось почему-то тяжело.

И мне все происходящее казалось знакомым и новым одновременно. Двойная жизнь разлучила и вновь соединила нас с Йохеном. Теперь нам предстояло жить нормальной жизнью простых людей. Лишь в это тяжелое, ставшее достоянием истории время я по-настоящему узнала Йохена. Я догадывалась, что и в будущем он будет задавать мне загадки. Чего стоит его способность замыкаться в себе! Сможет ли он когда-нибудь отказаться от нее? Он почувствовал вкус приключений, их сладость и горечь. А как-то ему понравятся наши будни? Освободившись от давившего на него груза, Йохен наслаждался супружеской жизнью, вкладывая во все свои слова и поступки столько нежности и буйства, что мне становилось страшно. Не может же быть, чтобы за этим ничего не скрывалось.

Мы пили чай и молчали. Следующие выходные мы договорились провести с Хельмихами на природе. С собой решили взять пиво, картофельный салат и яйца вкрутую. Мужчины хотели спуститься в пещеры у Рюдерсдорфа, а мы, женщины, собирались позагорать. Из жилищно-строительного кооператива пришло письмо о том, что вскоре мы можем рассчитывать на новую квартиру. Вакантное место на работе Йохену было обеспечено. В общем, планов было немало, но это были совсем не те планы, которые мы привыкли строить.

Йохен сидел за своим крохотным рабочим столиком и бездельничал. На стене перед ним висел портрет Эйнштейна, который, насмешничая, показывал язык. Рядом с недавних пор Йохен поместил портрет Гагарина. Мимо прогромыхала электричка. Стемнело. Во дворе пьяный дворник пел песню об императоре Вильгельме, которого он хотел бы вернуть назад. Йохен зажег свет, сунул руку куда-то в книги и достал коробку, в которой хранился пистолет. Не торопясь развернул тряпку, вынул магазин, выстроил перед собой патроны и пересчитал их. Пистолет блестел в свете лампы. Йохен посмотрел в дуло и, хотя на металле не было ни пылинки, принялся по привычке чистить оружие.