Субмарины уходят в вечность - Богдан Сушинский

— Этого француза?! Я — германец.

— Вы вообще никого не любите, — обронила Турм, демонстративно перебирая какие-то бумажки у себя на столе.

— Сейчас мы говорим о Наполеоне, — язвительно напомнил Борман. — О французе, да к тому же корсиканце.

— Не огорчайтесь, Борман, будь вы где-то поблизости Бонапарта, он вас тоже не особенно жаловал бы.

— Оставим в покое тень Бонапарта, — решил фюрер, что за машинистку-бонапартистку пора вступиться. — И хочу, чтобы вы знали, фрау Турм, что вы — единственная в этом подземелье, кому я еще по-настоящему верю и кто способен успокоить меня, — лезвием прошелся он по самолюбию Бормана.

— Не будем об этом, фюрер. К тому же рейхслейтер ждет, как вы распорядитесь судьбой несчастного Геринга.

Вместе с фюрером она взглянула на Бормана. Тот ответил им взглядом, полным ненависти, и поспешил ретироваться. Когда в тексте своей телеграммы Гитлер дошел до смертной казни, которой заслуживает «государственный изменник» Геринг, секретарша вздрогнула, прекратила печатать и, повернув голову, осуждающе взглянула на… Бормана. Именно на Бормана, хотя руководитель канцелярии и секретарь фюрера пока еще по поводу телеграммы и звука не произнес, а молча и, как могло показаться, смиренно стоял у двери, дожидаясь, пока о нем снова вспомнят.

— Мне так и писать это — о «смертной казни»? — вполголоса уточнила она у Гитлера.

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что это… Геринг!

— Молите Бога, что не Бонапарт! — вполголоса съязвил Борман.

И все же замечание фрау Турм какое-то действие возымело. Фюрер нервно прокашлялся и уже более твердо и настойчиво проговорил:

— Пишите дальше: «…Однако, учитывая ваши, Геринг, многолетние заслуги перед НСДАП и государством, я дарую вам жизнь, хотя и лишаю вас всех постов. Гитлер».

Как только Турм отстучала последнюю букву, они вдвоем, словно пойманные на горячем заговорщики, оглянулись на Мартина Бормана.

— Возмутительно! — почти прорычал тот. — Нельзя миловать предателей! Не то время, чтобы проявлять снисходительность к таким врагам рейха, как Геринг.

Дождавшись, пока он выйдет, Адольф и унтерштурмфюpep СС Турм вновь растерянно переглянулись.

— Вы даже не представляете себе, что они способны натворить, — почти прошептала машинистка, — как только почувствуют, что ваш авторитет фюрера иссяк, а ваша воля к власти исчерпана. Обратитесь к Наполеону, фюрер. Вспомните, что вы начинали как ученик Бонапарта. Обратитесь же теперь к его духу. — Вы же видите, кто вас теперь окружает и на что они способны.

— Я чувствую это, — исповедально признан Гитлер. — Мне давно следовало покинуть Берлин. Надо было эвакуироваться вместе с Кейтелем или Герингом. Там, в ставке «Бергхоф», я все еще оставался бы для них всех великим фюрером Великой Германии.

— В Берхтесгадене — да, — сочувственно поддержала его лейтенант войск СС Катарина Турм. — Враги были бы еще далековато, к тому же уходить оттуда было бы легче: в горы, в Аргентину или в Южную Африку. Там у вас было бы много всяких самолетов, из тех, которые откуда угодно взлетают и куда угодно садятся.

— Самолетик, который куда угодно садится!.. Вы правы: теперь нам нужен какой-нибудь легкий самолетик… — пробубнил фюрер, откровенно воспринимая слова машинистки, как подсказку. В эту минуту он подумал о летчике-испытателе Ганне Райч. Уж кто-кто, а она смогла бы выдернуть его отсюда, даже если бы русские уже были в двух кварталах от рейхстага. — Так может, действительно?…

— Вы подумали о ком-то, кто мог бы увезти вас отсюда? — как можно доверительнее спросила машинистка, но тоже вполголоса.

— Подумал.

— Я знаю, кого вы имели в виду.

— Не знаете, — покачал головой Гитлер. Он сидел рядом с ней, упершись локтями в колени, с низко опущенной головой, в позе беспредельно уставшего и окончательно разуверившегося человека.

— Ту летчицу, которую Вернер Браун чуть не посадил смертницей в одну из своих погибельных ракет.

— Браун действительно хотел это сделать?! — отшатнулся Гитлер, забыв, хотя бы ради приличия, уточнить, о ком она ведет речь.

— Нет, заставить Ганну Райч он не решился бы, но пытался сыграть на ее самолюбии.

— Странно. Почему я об этом не знаю? Я бы категорически…

— Вы многого не знаете, фюрер, — простодушно просветила его унтерштурмфюрер. — Слишком многого. Но, возможно, в этом ваше спасение.

— Наверное, так оно и есть, — неожиданно признал вождь.

— …Но в этом только ваше спасение, — храбро уточнила Турм, — а не спасение Германии.

Гитлер ничего не ответил, и Катарина с опаской взглянула на него, пытаясь выяснить, не слишком ли обиделся.

— Мне давно нужно было выбраться из Берлина, — почти ритуально молвил Гитлер, словно произносил заклинание. — Давно, давно надо было. Вместе с Герингом и всеми прочими… Там у меня было бы больше свободы для маневра, там я еще не чувствовал бы себя… руководителем страны, — запнулся он на слове «фюрером».

— А главное, в вашем распоряжении все еще оставался бы тот самый офицер со шрамами, который когда-то, и тоже в горах, спас Муссолини. А потом швырнул к вашим ногам труса и предателя, этого… венгра, — с какой-то особой, женской брезгливостью произнесла она это свое «венгра», — адмирала Хорти.

— Со шрамами, да… — машинально повторил Гитлер. — Обер-штурмбаннфюрер Отто Скорцени.

— Напрасно вы оттолкнули от себя этого офицера со шрамами, фюрер, — настойчиво избегала Турм слов «мой». — В страшные минуты жизни таких людей, как он, нужно держать при себе.

— Он выполняет мое задание.

— Значит, не то выполняет. У него теперь должно быть одно задание: спасти своего фюрера. Если кто-то в трудную минуту и способен выручить, так это они, такие решительные и отчаянные люди, как этот, со шрамами, — назидательно произнесла унтерштурмфюрер СС. — Вот кого вам следовало сделать своим фельдмаршалом, фюрер. Вместо некоторых других, продажных.

— Он тоже может предать, — так и не вдохновился ее доверием фюрер.

— Но ведь оставался же преданным в самые трудные минуты.

— Раньше — да, оставался. Тогда они боялись меня. А теперь, когда все почувствовали, что рейх оказался на грани краха…

— Этот не предаст.

— Вы что, близко знакомы со Скорцени?

— Близко вообще не знакома. Газеты, радио, приказы… Словом, наслышана. Только я вам вот что скажу, фюрер: люди с такими шрамами, как у него, — не предают. Уж поверьте моему чутью.

Фюрер смотрел на свои дрожащие руки и молчал. Однако Турм почувствовала, что думает он сейчас не об офицере со шрамом. Скорее всего, вообще ни о чем не думает, просто замер в своем страхе, как в коконе.

— Еще не так уж и поздно, — вдруг решительно проговорил Гитлер, поднимаясь с приставного стула, сидя на котором, обычно диктовал машинистке. — Я немедленно вызову его сюда.

— Офицера со шрамами? — почему-то упорно не желала называть обер-диверсанта по фамилии.

— Почему… со шрамами? Генерал-полковника Грейма, — сказал Гитлер, глядя куда-то в потолок и уж явно обращаясь не к фрау Турм. Это были размышления вслух. — Его и Ганну Райч. Двоих прекрасных пилотов и полностью преданных мне людей.

Он опустил глаза и вдруг заметил, что, глядя на него, машинистка медленно покачивает головой.

— Что? — не понял он.

— Они не выпустят вас, — повела она подбородком в сторону двери.

— Кто… не выпустит?

— Они! Эти, которые сейчас вокруг вас: Просто так они вас отсюда, из своих рук, уже не выпустят, — едва слышно, почти не шевеля губами, произнесла фрау Турм.

— Почему вдруг вы решили, что не выпустят?!

— Приказ у них такой, — передернула плечами.

— Чей… приказ? — тоже шепотом спросил Гитлер. — Я спрашиваю, унтерштурмфюрер Турм: чей приказ? Гиммлера? Деница?

— Не их, вообще не наших.

— Я не выдам вас.

— …Не наших это приказ, фюрер, не германцев, и не земных. Очевидно, тех, кто когда-то отдавал нам приказы через вас, фюрер. Возможно, оттуда, из Антарктиды. Только я вам этого не говорила, фюрер. Я всего лишь секретарша, машинистка-стенографистка; я не могла знать такого…

Гитлер почти испуганно взглянул на нее и точно так же попятился к двери, как совсем недавно пятился Борман. Ему даже в голову не могло прийти, что эта выцветшая, увядающая блондинка обладает такими сведениями и способна выдвигать такие предположения.

Фюрер, конечно же, поверил ей; поверил искренне, с той обреченной отчаянностью, с какой обычно верят единственной сострадающей душе, случайно открывшейся в стане врагов.

Но именно эта доверительность и порожденный словами машинистки-эсэсовки страх перед Борманом и его единомышленниками заставили фюрера как можно быстрее, ни с кем по пути не общаясь, добраться до своего кабинета и тотчас же вызвать адъютанта Иоганмейера.