Против всех - Анатолий Афанасьев

Хакасский не дослушал, вылез из машины и подошел к пикетчику. Вблизи Ларионов производил двойственное впечатление: то ли давно умершего неандертальца, то ли, напротив, вечного скитальца, отринутого смертью. Хакасский заговорил с ним приветливо, как всегда говорил с людьми, еще не подозревая о психологической особенности бывшего оборонщика. Особенность заключалась в том, что первую фразу Фома Гаврилович, по обыкновению, произносил любезно, почтительно, а дальше сразу начинал хамить. Такая манера общения не зависела от того, кто был его собеседником.

— Добрый день, дорогой коллега, — поздоровался Александр Ханович. — Знаете ли, я разделяю ваши идеи. Американцы нам действительно здесь ни к чему. Да их вроде и нету. Где вы их видели в Федулинске?

— Добрый день, — отозвался Ларионов, изобразив что-то, отдаленно напоминающее улыбку. — Сегодня нет, завтра будут. А почему вы обратились ко мне, как к коллеге. Вы кто?

— Саша Хакасский, с вашего позволения. Так, проезжал мимо, подошел выразить уважение… Насчет коллеги… Видите ли, когда-то я тоже занимался наукой. Правда, не электроникой, более абстрактными, так сказать, материалами.

— Гусь свинье не коллега, — раздалось в ответ циничное. Хакасский опешил.

— Простите?

— Вижу, вижу, чего тебе надо. У меня этого нету. Проваливай подобру-поздорову.

— Мне ничего не надо, уверяю вас. С чисто дружескими намерениями, много о вас наслышан. Я…

— Резинка от х… — издевательски перебил Ларионов, перекосившись в злобной гримасе. Столь стремительный, немотивированный переход от нормального тона к площадной брани изумил Хакасского.

— Не могу понять, чем вызвана ваша агрессивность, — искренне сказал он. — Разве я чем-то вас обидел?

Смягчившись, Ларионов объяснил:

— Обидеть ты меня не можешь. Сперва шерсть сбрей.

Хакасский заподозрил в старце шизофрению в начальной стадии. Видимо, все первобытные умственные силы этого бедолаги ушли на переработку инъекций.

— Очень жаль, господин Лауреат. Хотелось познакомиться, сойтись накоротке. Возможно, у нас нашлись бы какие-то духовные точки соприкосновения. У вас славное прошлое, у меня великолепное будущее. Иногда это объединяет людей.

— Будущего у тебя вообще нет, — уверил пикетчик. — Зря надеешься. Башмаков не сносишь, как очутишься в яме. Глубокую яму придется рыть, чтобы вони не было. От вас, фертов, не только при жизни, после смерти вони в избытке.

Огорченный, Хакасский вернулся в джип.

— Чокнутый, — сказал Рашидову, — но поучить надо. Туман от него ядовитый. На молодежь может повлиять, на незрелые умы.

Вечером прямо с пикета Ларионова отволокли в приказную избу… С тех пор его избивали ежемесячно и еще дополнительно по красным праздникам, но ни разу до смерти. Просьба Шульца-Степанкова была для Хакасского свята. Немец дорого ему обходился, не стоило трепать ему нервы по мелочам.

Увечий, конечно, нанесли Ларионову много, со временем он превратился в тугие узлы стонущей, истерзанной, вечно ноющей плоти: выбитые зубы, поломанные ребра, отбитые почки и печень, выдавленный глаз и еще всякое такое, от чего душа томилась без улыбки. Обыкновенно после очередной экзекуции Фома Гаврилович с неделю отлеживался в своей квартире, а потом опять выползал в пикет либо на самодеятельный митинг.

Дома его выхаживала добросердечная соседка Тамара Юрьевна, в прошлом учительница музыки, а нынче пенсионерка, но без пенсии. Новый российский обычай — не давать старикам средств к существованию — в Федулинске выдерживался особенно строго. Здесь пенсию не платили никому и никогда. Зато каждый пенсионер имел право в первых числах месяца зайти на почту и расписаться в ведомости, как если бы он деньги получил. Старикам нравилась эта процедура, напоминающая о чем-то заветном, а властям было легче контролировать темпы убывания пожилого сословия.

Тамара Юрьевна, женщина с религиозным настроением, на почту не ходила, вообще за последний год редко покидала квартиру (разве что по вечерам, пять-десять минут, на прогулку), чтобы избежать прививок. Ларионова лечила по старинке — припарками, горчичниками, банками и водкой. У него был очень высокий порог выживаемости, она объясняла это покровительством Господним. Кости у него срастались быстро, как у юноши, хотя иногда криво, и после каждой профилактики словно обновлялась кровь: прояснялось зрение, выравнивалось давление. У них с Тамарой Юрьевной, пока он лежал в недвижимости, случались разговоры — и все по одной и той же причине. Женщина его жалела, уговаривала отступиться, не лезть на рожон. Она полагала, что сопротивление ворогу в том виде, как его оказывает Ларионов, может привести только к худшему. Одолеть супостата легче извечным оружием православных — молитвой и терпением. Ларионов привычно ей хамил:

— Заткнись, дурища старая! Молитвой говоришь? Так иди и попроси у своего Боженьки, чтобы он тебе умишка подкинул.

— Я не безумная, — скромно возражала бывшая учительница. — Как раз некоторые другие люди похожи на ненормальных, когда из рогатки целят в слона.

— Это кто слон? Они, что ли?

— Они, Фома Гаврилович, не слон. Они — дьяволово семя. И вы это не хуже меня знаете.

— Ничего, дай срок, и дьяволу обломаем рога.

— Небось плакатиком зашибете? — потупясь, язвила учительница.

— «В начале было Слово, — напоминал ей Ларионов. — И Слово было у Бога».

— Точно так, — подхватывала женщина. — Не наше скудное слово, а Божье. Тут есть некоторая разница, Фома Гаврилович.

— Из-за таких, как ты, из-за терпеливеньких, ущербненьких, — убежденно вещал богоборец, — они торжествуют и будут торжествовать. Про вас сказано: палачу веревку намылите, чтобы сподручней вас вешать было.

— Может быть, Фома Гаврилович, может быть. Иногда надо намылить. Бывает, палачу горше приходится, чем жертве. На нем печать Каинова, с ней жить невыносимо. Об этом не забывайте.

— Уйди, — просил Ларионов. — Прошу, оставь меня в покое. Видеть тебя больше не могу. Ступай к образам, помяни восемь миллионов убиенных только в этом году. Ханжа проклятая.

— Откуда счет, батюшка?

— Да уж не из твоего, конечно, кошелька…

Насчет того, что всякое прямое сопротивление превосходящей дьявольской силе бесполезно, Тамара Юрьевна все же немного ошибалась. Федулинский народец, естественно, обходил Ларионова стороной, как прокаженного, но слушал внимательно. Его иносказательные, страстные проклятия многим были внятны: все же русский городок, хотя и оставленный провидением. Службы Рашидова доносили, что вокруг тех мест, где обыкновенно манифестует Лауреат, собирается все больше людей самого разного возраста и социального положения. Конечно, ни у кого не хватало смелости подойти к оратору открыто, но вроде случайно люди задерживались на противоположной стороне улицы, делали вид, что переобуваются, читают газету (в Федулинск доходил из прогрессивных изданий только «Московский комсомолец», остальная пресса была местного разлива), разглядывают товары в витрине, пьют пиво, собирают пустые бутылки — но все это была маскировка. От зачуханной, опухшей от голода домохозяйки до изнуренного, похожего на призрак алкаша все сходились именно поглазеть на оборзевшего Ларионова и послушать хотя бы краем уха его бредовые речи. Некоторые ждали часами, пока Ларионов, изломанный и окровавленный, в бинтах и примочках, накапливал силы и открывал рот. Раз от разу его выступления становились все короче, но образнее. Иногда он после долгого молчания грозно изрекал всего лишь одну фразу: «Изыди, сатана!» — и хлопался в обморок. В другой раз ему удавалось произнести целую речугу, в чем он набрался такого опыта и мастерства, что каждое его слово, независимо от смысла, обычно туманного, взрывалось, словно маленькая яркая петарда в глухой ночи. «Или мы их, или они нас! — гремел он, раздуваясь печеночной синью. — «Титаник» утонул, а мы еще плывем. Братья и сестры, беритесь за оружие, цельтесь циклопу в глаз. Никто не даст нам избавления, ни царь, ни Бог и ни герой! Тебя, твой трон я ненавижу! Мир хижинам, война дворцам! Карфаген должен быть разрушен. Ни минуты покоя ублюдку! Россия велика, Федулинск ее общая могила. Не сдавайтесь, мужики!» — и прочая чушь в том же духе.

На слушателей его шизоидные восклицания действовали магически: некоторые плакали, роняли наземь бутылки, молодые парочки начинали заниматься любовью прямо на тротуаре, что, кстати, было и так широко распространено и поощрялось властями. Время от времени из постоянного контингента поклонников нового мессии рашидовские гвардейцы выборочно уволакивали в приказную избу двух-трех человек для проверки на вменяемость. С ними, как правило, все оказывалось в порядке: привитые, накуренные, счастливые. Когда их били, привычно покрякивали, как любой законопослушный федулинец, ставящий превыше всего общечеловеческие ценности.