Сибирь - Георгий Марков

- И поверь мне, Анисыошка, сделают как говорят, и взыскивать будет не с кого. С народом шутки плохие.

- Ой, плохие шутки с народом! Уж коли захочет - поставит на своем, согласилась Анисыошка и заторопилась домой. - Ну, тетка Степанида, я побежала. Прощевай до вечера. Кинуть сенца корове и овцам не забудь...

- Помню, Анисьюшка, помню.

Когда шаги Анисыошки смолкли, Катя подала голос:

- Доброе утро, Степанида Семеновна!

- О, да ты проснулась, голубушка?! Небось Анисья разбудила. Громогласная она. Привыкла кричать со своим мужем. Искалеченный он. Мало что руки и ноги нету, глухой, как стена. Снарядом его шибануло. Едва, сказывают, из-под земли отрыли. Как "палось-то? Не знаю вот, как тебя родители нарекли?

- Катей зовут меня. А спалось мне хорошо, Степанида Семеновна.

- Ну раз так, вставай. Я сейчас только на крыльцо выйду, посмотрю, не бродит ли кто поблизости. Погода-то хоть и не к тому, а все-таки...

Однако Степанида Семеновна не успела выйти: в сенях послышался топот, и, широко распахнув дверь, в избу вбежала запыхавшаяся Анисыошка.

- Тетка Степаппда, ты послушай, чо деется на белом свете! - торопливо заговорила женщина. - Та молоденькая-то сбежала из скотной избы урядника. Ищут ее Феофан со старостой по всему селу. Сказывают, лпхоимка-то толстая, которая на сходе распиналась, велела землю взрыть, а беженку найти...

- Ну и слава богу, Аписыошка, что девица сбежала. Ни в чем она не виновата. - Степанида Семеновна повернулась к иконам, перекрестилась.

- Пошли ей, царица небесная, удачи, - громко подхватила Анисьюшка и, вытянув шею, замахала трехперстием, стараясь не отставать от старухи.

- А сказывают, нет ли, Анисьюшка, как она побег свой учинила? спросила старуха, встав под полатями и рассчитывая, что Катя услышит весь разговор.

- Как же, тетка Степанида, сказывают! И прямо чудеса какие-то! Рано утром Феофан будто понес ей еду.

Открыл замок, входит в избу, а в ней - никого. Он к окну - окно целое. Он на печь - там пусто. Он в подполье - и там никого. Стал он потолок простукивать - все плахи на месте. Побежал на улицу: окно как было с осени забито, так и стоит. Следов - никаких. Снегу надуло вокруг на два аршина. Сгинула - и все! Феофанто, сказывают, бормочет: "Оборотка эта девка! Ей-богу, оборотка! Через трубу ушла!"

Степанида Семеновна покачала головой, с укором сказала:

- Оборотка... Дурень Феофан. А ей, может, сам господь бог помогал. Тогда как?

- Вот то-то и оно, тетка Степанида, - согласилась женщина и, сожалея, что ей нужно торопиться на молотьбу, скрылась за дверью.

- Слышала, дочка, как тебя урядник-то малюет? - с усмешкой спросила старуха. - Ах негодяй, ах казнокрад!..

- Слышала! - весело сказала Катя и спустилась с полатей.

- А все ж поберегись, дочка. Все они сейчас обшарят: и дома, и овины, и бани. Знают ведь: в такую- погоду из села ходу нету...

- А к вам придут?

- Могут. А ты не бойся. Поешь сейчас - и снова на полати. От печки заслоню тебя мешком с шерстью, а с этого краю сама лягу. Только не прослушать бы их в воротах, хоть и скрипят они у нас - за версту слышно.

Катя сбегала на улицу, вернулась, вздрагивая:

- Ну и метет! Сильнее, чем ночью!

Она умылась над лоханью, подсела к столу. Старуха придвинула глиняную кружку с молоком, клинообразный ломоть ржаного хлеба и себе взяла такую же кружку, такой же кусок хлеба. Только в ее кружке была вода. Кате стало стыдно перед старухой. "Себе отказывает, последнее мне отдает", мелькнуло в голове.

- Много вы мне налили, Степанида Семеновна.

Дайте, отолью вам, - предложила она, берясь за свою кружку.

- Молоко, дочка, есть. День у меня сегодня постный, - успокоила старуха Катю и принялась угощать ее. - А ты ешь, не смотри на меня. По моим годам мне еды-то вот столечко требуется! - Старуха выставила жилистую руку, оттопырила скрюченный мизинец.

Катя быстро выпила молоко, съела хлеб и полезла на полати.

- А коли станет скушно там, можешь сойти снова.

Я пока приберусь тут, - сказала старуха.

- Помочь вам, Степанида Семеновна, не надо? - спросила Катя, испытывая острое желание приняться за какое-нибудь дело.

- Управлюсь, дочка. Спешить мне некуда. А ты всетаки полезай. Не ровен час нагрянут. Ничего тут не оставила? - Старуха осмотрелась.

- Все на мне, бабушка, кроме полушубка. А он на полатях.

Катя мелькнула юбкой и скрылась. Свернувшись клубком, она лежала неподвижно, прислушиваясь к свисту вьюги. "Кто же это придумал насчет моего освобождения? Маша? Тимофей? Петька? А может быть, сам Лукьянов? Ну, кто бы ни придумал, придумал хорошо!.. Если не накроют меня здесь, ускользну в Томск, а там, может быть, и Ваню встречу".

- Не спишь, дочка? - вдруг послышался голос Степаниды Семеновны. Она карабкалась на полати.

Катя схватила ее за руку, стала помогать.

- Залезу, дочка, не в первый раз.

Старуха легла на самом краю полатей, почти рядом с Катей.

- Придут сейчас, - сказала она с уверенностью, будто кто-то невидимый сообщил ей об этом.

- Откуда вам известно? - спросила Катя.

- По времени пора бы.

Они лежали молча. Катя напрягала слух: не скрипят ли ворота? Не подымаются ли по ступенькам крыльца староста с урядником? Но никакого скрипа со двора не слышалось. Все так же свистел ветер за стеной, и рядом, с хрипом в груди, дышала Степанида Семеновна.

- А ты, дочка, замужняя, нет ли? - спросила вполголоса старуха.

Катя давно ждала этого, зная, что такой человек, как Мамика, не оставит ее без расспросов.

- Не успела еще, бабушка, замуж выйти. Жизнь у меня такая...

- Какая бы жизнь ни была, а замуж выходить надо. Уж так господом богом нам начертано.

- Да ведь за кого попало выходить замуж страшно, а желанного еще не встретила.

- Ищи, милая, нареченного. Муки мученические - быть всю жизнь с чужим. По себе знаю. Два мужа судил мне господь. Первый когда умер, я осталась вдовой с тремя детьми... Ну, поначалу трудно было, а все ж почуяла свободу. С души-то будто цепи свалились. Восемнадцать годов прожила я вдовой. Наравне с мужиками в поле и в обчестве. А в сорок два вышла замуж снова. Когда второй муж умер - прожили мы с ним всего-то восемь- годков, показалось мне: померк белый свет. Хоть и был он не всегда ровный и ласковый. Случалось, и бивал меня...

- Да что вы говорите?! За что же? - Катя поднялась на локоть, удивленная словами старухи.

- Да ни за что, дочка. Поверье ведь есть: от мужниных кулаков молодеет баба.

- Дикое поверье, Степанида Семеновна! - возмутилась Катя.

- Ну не скажи, - спокойно возразила старуха. - Приметила я и по себе и по другим бабам: синяки пройдут, и становишься ты вроде на личность лучше, краше, а на тело крепче и моложе...

- Что вы, Степанида Семеновна, говорите?! Да разве можно допускать рукоприкладство! Это же варварство!

- А уж как хочешь называй, а только говорю тебе от души, - убежденно сказала старуха.

Катя ушам своим не верила. "Боже мой, как же глубоко вкоренилось невежество!.. И ведь это говорит старая мудрая женщина, голос которой смиряет страсти всего села... Чего же ждать от других крестьянок, более забитых судьбой?!"

- А найдешь нареченного, дочка, сердце само тебе скажет: он. Оно никого больше не примет, - продолжала Степанида Семеновна, ничуть не смущенная несогласием с ней, которое так горячо и запальчиво высказала ее нежданная гостья.

Вдруг завизжали ворота, заскрипели ступеньки и клубы морозного воздуха ворвались в широко распахнутую дверь. Катя сжалась в комок, застучала в висках кровь, сердце забилось сильными толчками. "Урядник!" - промелькнуло в голове. Но вот дверь захлопнулась, кто-то с разбегу шлепнулся на середину избы, и Катя услышала громкий веселый смех Петьки Скобелкина.

- Барышня, эй, барышня, а тебя, оказывается, волки слопали! - Смех душил Петьку, он катался по полу. - Бабка Степанида, не бойсь, не придут. Сидят горюют, трясут штанами. И толстуха там небось тоже подмокла...

Степанида Семеновна выставила с полатей голову, а Катя приподняла занавеску.

- Чо там, сынок? Обсказывай, - строгим тоном приказала старуха.

Петька перекувырнулся еще раз-другой, встал на колени, снял шапку-ушанку, похохатывая, начал рассказывать:

- Как только урядник поднял тревогу - я тут как тут. Позвал он старосту, велел привесть мужиков избу осматривать, беглянку искать. Дал и мне лопатку.

"Пойдешь с нами, чурбан, будешь дорогу нам пробивать". - "Как изволите, а обзываться можно опосля.

Еще неизвестно, кто из нас чурбан". Ну, об этом, конечно, я только подумал, а слов никаких молвить не посмел. Пошли. Он рвется вперед как бешеный, хрипит, будто жеребец запаленный. "Оборотка энта девка! В трубу она вылетела!" - кричит он про вас, барышня. А сам в одну избу, в другую, в амбары, в бани, зыркает как очумелый.

Прошли мы по верхней улице, а на нижнюю надо по проулку идти. Метет тут - ужасть как, с ног валит!

Однако бредем. Мужики кроют старосту и урядника последними словами. А те, суки, молчат, как в рот воды набрали. Уже светать стало. Вижу: впереди бугорок.