Марсельская сказка - Елена Букреева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ничто не могло объяснить чувств, захлестнувших меня в этот момент. Я оглохла, ослепла, онемела, и мир мой сомкнулся вокруг его голоса, жадно желая знать правду. Мой взгляд был устремлен на его бледное осунувшееся лицо, изредка опускался на запястья, что нервно заламывал Реми. Казалось, каждое слово даётся ему с трудом, будто сам он исследует запретную территорию своих воспоминаний — болезненных и тяжелых. Зачем же он рассказывает это? Воздух вокруг меня превратился в смолу. Я повернулась к нему всем телом, видя лишь его профиль. Взгляд Реми был направлен куда-то вглубь леса, и он снова заговорил.
— Сколько я себя помню, он без конца твердил мне: встречай опасность гордо и стойко, как корабль встречает волну в шторм. Ведь быть смелым — это единственный способ спастись. Я помню то утро, как сейчас. Август, даже в ранний час стоит невозможная жара. Мы с Дайон сидели за столом в нашей просторной светлой кухне, молча завтракали. Мама выглядела счастливой и встревоженной — мы все ждали письмо от отца. Она вся светилась, когда выпорхнула из квартиры на улицу, чтобы взять утреннюю почту, — его голос задрожал, а к последней фразе и вовсе перешёл на шёпот.
Я знала, что каждое сказанное им слово острым кинжалом вонзается в горло. Знала, потому что по какой-то таинственной причине пропускала через себя всю боль его воспоминаний. Но что заставило его пойти на это? Мои слова? Моя обида? Разве не этого он добивался? Пытаясь убедить себя в том, что мне безразличны его терзания, я из раза в раз терпела неудачу. Эгоистичное «пусть немедленно расскажет мне правду и утолит моё любопытство» разбивалось о глухую тоску в сердце, его тоску… почему же она так заполонила меня изнутри?
Не позволив Реми продолжить, я придвинулась ближе к нему и, положив ладонь на его бедро, заглянула ему в глаза.
— Не надо, — прошептала я. — Не говори. Я знаю, что тебе тяжело. Я не стану давить.
«Будь я на твоём месте, я бы никому не рассказала о своих истинных чувствах, о своей настоящей боли после похорон отца. Это только моё горе. Только мой шрам», — едва не слетело с уст, но Реми был непоколебим в своём стремлении донести до меня что-то важное. Он посмотрел на меня — в ночи его глаза казались почти чёрными, сияющими, но совершенно не опасными, ведь я видела в них свое пристанище, свой покой, — и тихо продолжил свой рассказ.
— Она зашла в кухню, села за стол, открыла конверт и развернула письмо. Мы с Дайон замерли в ожидании. Мама всегда сначала читала письмо про себя — думаю, ей хотелось оставить какую-то часть его мыслей неозвученными, сберечь их даже от нас, своих детей. Между ними всегда была особая связь… И вот она принялась читать. Мы видели, как с каждой строчкой выражение её лица меняется. С взволнованного на воодушевленное, затем на радостное, а затем… полное ошеломление. Мы были одними из первых, кто узнал, что немцы уже на подступах во Францию. Он не прощался с нами в письме, но мы знали, что оно было последним.
Реми сделал вздох, поднял взгляд к небу. Я сделала то же самое, пытаясь отогнать пелену непрошенных слёз.
— Отец также написал точный адрес своей сестры, которая жила с мужем в Нёвшатель в Швейцарии, велел нам отправляться туда. Помню, с каким ужасом и обидой я наблюдал за тем, как мама собирает наши вещи. Любая мелочь, которая попадалась ей на глаза — ничего самого необходимого. Дайон плакала, не хотела уезжать, оставлять своего жениха, оставлять учёбу. А я… я был полон злости, неуместной мальчишеской бравады, а ещё я был в ярости на отца. Разве не он сказал встречать опасность лицом к лицу? Разве не смелость должна спасти нас? — Реми сжал кулаки, опустил голову и глубоко вздохнул. Я ощущала каждый шаг, который он делает на пути к раскрытию себя. — На следующий день мать позвонила сестре отца, они с мужем пообещали встретить нас на границе. Утром я сидел на ступеньках возле дома своего друга, дожидался его, чтобы обо всем рассказать, хотя все уже обо всём знали. Тогда я увидел Дайон — она прощалась с Кентеном, своим женихом. Кентен сказал ей, что мобилизация уже объявлена, и завтра утром по нашей улице будет проезжать машина с военными. Он заявил, что пойдёт на фронт, сядет в эту машину, ведь это его долг, и так на его месте поступил бы каждый… Как думаешь, как эти слова подействовали на тринадцатилетнего мальчишку?
У меня перехватило дыхание. Я сильнее сжала ладонь на бедре Реми и прикрыла глаза, собираясь с мыслями. До этого момента я и не думала, через что, кроме потери родных, ему пришлось пройти, и как этот путь начался. Реми решил начать с истоков. Не просто правда. А самая глубина истины.
— Ещё одно жаркое августовское утро навсегда перевернуло мою жизнь. За нами должна была приехать машина. Моя мать раньше работала в консерватории — у неё было достаточно почитателей, готовых отвезти нас к границе. Когда авто приехало, я уже всё для себя решил. Хотя, вернее было бы сказать, что я и не размышлял толком. Просто знал, что выбора у меня нет. Мы вышли из квартиры, не зная, вернёмся ли когда-нибудь сюда ещё или нет, спустились со ступенек, и какой-то сноб в вязаной жилетке открыл для мамы дверь. Дайон села, а я не забрался в салон вслед за ней. На соседней улице, там, где жил Кентен, уже собирали добровольцев.
— О, боже…
— Я крепко обнял ничего не понимающую мать. Попросил у неё прощения. И сорвался на бег.
— Ты?..
Ладонь Реми вдруг опустилась на мою, что лежала на его бедре, и сжала. Его дыхание сбилось, плечи то поднимались, то опускались, а я уже ничего не видела за пеленой слёз, застеливших глаза.
— Она бежала за мной, кричала моё имя. А я знал, что поступаю правильно. По-другому же и быть не может.
— Но ты ведь был ещё мальчишкой. Как тебя могли принять на службу?
— Никто и не принимал меня. Я запрыгнул в кузов к остальным добровольцам, когда их уже записали. Благо, в этом грузовике не было Кентена, иначе он бы вышвырнул меня к чертям собачьим. Остальным
