1612 год - Дмитрий Евдокимов

— Жаль мне государя! — вздохнул Маржере. — Но что я мог сделать? Как послы? Конечно, торжествуют?

— Вероломный Шуйский и их оставил в дураках! — возбужденно продолжал Масса. — Напрасно они ждали от него благодарности! Он приказал оцепить тройной цепью охраны посольский двор, а также дворы Мнишека и Вишневецкого. Более пятисот поляков, тех, что жили по отдельным дворам, перебиты. Так что воздадим Господу хвалу, что мы сами еще живы!

Бояре схватили разбившегося в падении царя и повлекли его так, что он мог бы сказать с пленником Плавта: «Слишком несправедливо тащить и колотить в одно время». Его внесли в комнаты, прежде великолепно убранные, но тогда уже разграбленные и изгаженные. В прихожей было несколько телохранителей под стражею, обезоруженных и печальных. Царь взглянул на них, и слезы потекли из глаз его; он протянул к одному из них руку, но не мог выговорить ни слова; что думал, известно только Богу-сердцеведу; может быть, он вспомнил неоднократные предостережения своих верных немцев! Один из копьеносцев, ливонский дворянин, Вильгельм Фирстенберг, пробрался в комнаты, желая знать, что будет с царем; но был заколот одним из бояр подле самого государя. «Смотри, — говорили некоторые вельможи, — как усердны псы немецкие! И теперь не покидают своего царя; побьем их до последнего!» Но другие не согласились.

Принесшие Димитрия в комнату поступали с ним не лучше жидов: тот щипнет, другой кольнет. Вместо царской одежды нарядили его в платье пирожника и осыпали насмешками. «Поглядите на царя сероссийского, — сказал один, — у меня такой царь на конюшне!» «Я бы этому царю дал знать!» — говорил другой. Третий, ударив его по лицу, закричал: «Говори, кобель сучий, кто ты, кто твой отец и откуда ты родом?» «Вы все знаете, — отвечал Димитрий, — что я царь ваш, сын Иоанна Васильевича. Спросите мать мою: она в монастыре; или выведите меня на Лобное место и дозвольте мне объясниться». Тут выскочил с ружьем один купец, по имени Валуев, и, сказав: «Чего толковать с еретиком? Вот я благословлю этого польского свистуна!» — прострелил его насквозь.

Между тем старый изменник Шуйский разъезжал на дворе верхом и уговаривал народ скорее умертвить вора. Все мятежники бросились ко дворцу; но как он был уже наполнен людьми, то они остановились на дворе и хотели знать, что говорил польский шут, им отвечали: «Димитрий винится в самозванстве» (чего он, впрочем, не сделал). Тут все завопили: «Бей его, руби его». Князья и бояре обнажили сабли и ножи: один рассек ему лоб, другой — затылок; тот отхватил ему руку, этот — ногу; некоторые вонзали в живот ему ножи. Потом вытащили труп убиенного в сени, где погиб верный Басманов, и, сбросив его с крыльца, кричали: «Ты любил его живого, не расставайся и с мертвым!» Таким образом тот, кто вчера гордился могуществом и в целом свете гремел славою, теперь лежал в пыли и прахе. Не худо было бы и другим остерегаться такой же свадьбы: она была не лучше парижской. Димитрий царствовал без 3 дней 11 месяцев.

Кто был он, столько золМосковии с собоюПринесший? Срок пришел,И то, что ты с чужоюСудьбою произвел,Свершилось над тобою.Но имя вновь звучитИ чудо! — всех морочит.Димитрий — так твердитМолва — подняться хочет.Москву он умалитИ беды ей пророчит.Но Бог, что все делаПровидит и стремленияНе знает, чтоб понеслаДержава умаленье,И не допустит злаГосподне Провидение.

Часть третья

Власть во лжи

Англичанин Майкл Кнаустон, Жак де Маржере и его капитаны, и шотландец Альберт Лантон, были званы в Кремль только через три дня после той страшной ночи. Въезжая на Красную площадь через крытый Воскресенский мост, полковник увидел, как на противоположной стороне площади, обращенной к Москве-реке, вдоль торговых рядов вздымается облако пыли. Маржере пришпорил свою лошадь и приблизился к толпе, скучившейся у Лобного места. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что здесь происходит. Пьяный мужичонка из «божедомников» в рваном зипуне и в невыносимо грязном треухе, сидя верхом на пегой кляче, орал богохульные проклятья и нахлестывал по крупу свою лошаденку, тащившую страшный груз. К веревке, притороченной к седлу, был привязан за ноги обнаженный, начавший уже разлагаться синюшный труп. Старый вояка, навидавшийся за свой бурный век немало покойников, подъехал поближе и, вглядевшись попристальнее в изуродованное сабельными ранами лицо покойника, узнал Димитрия, точнее, то, что от него осталось после надругательства толпы.

Невольно сняв шляпу с пышным белым пером, Жак с ужасом перекрестился, прошептав:

— Сколько же ты нагрешил, Димитрий, если тебя постигла такая страшная участь!

В толпе, с улюлюканьем сопровождавшей «траурный поезд», вдруг раздался ясный, звучный голос, говоривший с мягким украинским акцентом:

— Та не он это! Точно вам говорю!

Маржере увидел говорившего. Это был комнатный слуга царя Иван Хвалибога, которого начальник телохранителей много раз встречал во дворце. Возбужденно отталкивая стрельцов, напиравших на него с бердышами, Хвалибога продолжал орать:

— Вы только гляньте, люди добрые! Этот толстый какой-то и ростом ниже. А Димитрий ведь был благолепен. Точно вам говорю — подменили царя нашего батюшку!

Хвалибогу неожиданно поддержал мужик, сидевший на телеге, полной речной, резко припахивающей рыбы:

— Жив Димитрий, воистину жив! Вот мой крест! Я самолично видел, как он у Серпухова через Оку перебирался. Когда на тот берег высадился, то рек паромщику: молись, деи, за меня, я государь твой!

В толпе началось смятение.

— Глядите, Бог от Москвы отвернулся! — пронзительно закричал юродивый, воздев руки к небу.

Из внезапно налетевшей черной тучи повалил крупными хлопьями снег, покрывая пушистым белым одеялом только что буйно распустившуюся сочную майскую зелень.

— Свят, свят, свят, — начали креститься на Покровский собор мужики и бабы. — Прогневался Господь на нас за Димитрия…

Потуже напялив шляпу и поплотнее запахнув плащ на меховой подкладке, чтобы спастись от налетевшего ледяного вихря, Маржере повернул коня к Фроловским воротам Кремля:

— Не забывайте, господа, нас ждут.

Во дворце, еще носившем следы побоища, их встретил думный боярин Михаил Татищев. Никогда не отличавшийся воспитанностью, сейчас он был особо груб и заносчив. Широкое румяное лицо выражало нескрываемое торжество. Татищев чувствовал себя героем дня. Еще бы! В те поры, когда Васька Шуйский бился лбом об пол, вымаливая прощение, а Митька Шуйский, стоя на коленях, неловко подставлял скамеечку под ноги самозванцу, он, Михайла, во всеуслышание рек о греховной любви Димитрия к телятине, за что едва не поплатился головой. И в ночь мятежа не прятался боярин за спину наемных убийц. Когда Петька Басманов, отбиваясь мечом от наседавшей черни, повернулся к нему боком, всадил ему прямо под сердце длинный нож, вытащенный из-за голенища сафьянового сапога. Сейчас боярин надменно поглядывал на иноземцев маленькими, налитыми кровью глазами и вместо приветствия вдруг спросил Маржере, стоявшего несколько впереди: