Мадам - Антоний Либера

Эта мысленная игра в Марселя и Альбертину или в Сванна и Одетту — в кого-то, охваченного ревнивой страстью и желанием узнать правду о коварной любовнице, — возбуждала и затягивала, как водоворот. Постепенно, незаметно она обретала самодостаточность, утрачивала признаки фантастичности, перетекала в реальность. Я заметил, что всерьез уже не отношусь к запланированной игре на нейтральном поле, она мне даже не очень нужна. Более того: я бы предпочел, чтобы она вообще не состоялась! Зато теперь меня все больше увлекала охотничья страсть, жажда преследования и выслеживания, наблюдения из укрытия. Это превратилось в потребность, подобно влечению к наркотику, который только раз попробовал.

Поэтому я с нетерпением, в каком-то мрачном, нездоровом возбуждении ждал приезда Comedie Française и их гастрольных выступлений на сцене Польского театра.

Спектакли должны были состояться в субботу и воскресенье. Я решил, понятное дело, обязательно присутствовать на премьере и, возможно, еще раз пойти на спектакль на следующий день, если бы Мадам не появилась в первый вечер.

При наличии пропуска у меня не было никаких трудностей с билетом. Лишь с выбором места появились проблемы. Принятие решения в данном вопросе напоминало шахматный этюд по выбору наилучшей позиции для короля при атаке в эндшпиле. Методом исключения следовало найти в зрительном зале оптимальное для моих целей место, куда бы «противник» ни поставил… посадил свою фигуру. Логически рассуждая, это должно быть такое место, откуда без особых усилий и не привлекая внимания я мог бы наблюдать не только сцену, но и большую часть зрительного зала. Этому условию в данном помещении отвечали две крайние ложи на первом узком балконе, огибающем зрительный зал большой латинской «U». Они открывали перспективу не только на партер и другие ложи, но и на часть второго, низко подвешенного и отвесного балкона. Однако такая диспозиция обладала существенным недостатком. За пределами видимости оставались места для почетных гостей, для haute société. Основываясь на наблюдениях, сделанных в «Захенте», нельзя исключать, что Мадам будет именно там, с такой возможностью следовало всерьез считаться. А такая расстановка меня уже не устраивала и путала все планы. Я хотел только наблюдать, сам оставаясь незамеченным. Поэтому, взвесив все за и против, я выбрал второй балкон, середину первого ряда. Отсюда я, правда, терял из виду центральную ложу и несколько ближайших к ней мест, а также задние ряды партера, но большинство других мест, где вероятнее всего могла оказаться Мадам, были передо мной, как на тарелочке.

Однако когда в тот вечер, вооружившись биноклем, я пришел в театр, как и на вернисаж, с большим запасом времени, то сразу на мой балкон не поднялся. Остановившись в вестибюле, я встал за какую-то афишу, чтобы опять, как в «Захенте», взять на мушку входную дверь.

На этот раз судьба мне улыбнулась, хотя заставила долго ждать. Она пришла в последнюю минуту, уже со вторым звонком. Однако в ее поведении не было никакой спешки в отличие от других зрителей, явившихся в то же время. Те врывались вовнутрь, как буря, с растрепанными волосами и мчались вслепую к гардеробу, на бегу снимая плащи; она же — в изящной шубке, с цветным платком на шее и в сапожках до колен на высоком каблуке — вошла спокойно, достойно и даже величественно, а билет достала из сумочки (той самой, какая была у нее на вернисаже в «Захенте») не раньше чем на входе в фойе, где стояли билетерши. Складывалось впечатление, что она абсолютно уверена — спектакль без нее не начнется.

Я на безопасном расстоянии следовал за ней. Она отдала шубку гардеробщику, проверила в зеркальце макияж и поправила волосы, после чего купила программку и прошла в партер. Сердце у меня забилось сильнее. «Порядок, — подумал я, — главное, чтобы не в задние ряды», — и, прежде чем снять плащ, выглянул — через другой вход — в зрительный зал и осмотрел партер. Она проходила на свое место в пятом ряду мимо зрителей, которые уже заняли свои кресла. А я помчался на балкон (там был еще один гардероб).

С моего места наверху я видел все как на ладони. Стоило лишь слегка изменить направление взгляда, чтобы от занавеса (сцены) перенести его на нее. Она сидела в середине ряда, внимательно просматривая программку. Справа от нее места занимали две пожилые пани, беседовавшие между собой, а слева место пустовало.

На меня тут же, как всегда, обрушилась целая лавина вопросов и предположений. Кто будет сидеть рядом с ней? Кто-нибудь случайный, незнакомый? Или наоборот — знакомый, который составит ей компанию и будет сопровождать? Если второе, то кто именно? Кто тот, с кем она заранее условилась и с кем должна была вместе прийти? Его вообще не будет на спектакле или он еще придет, хотя бы ко второму действию? Ее безмятежное спокойствие, казалось бы, доказывало, что она никого не ждет. А это означало, что она будет действительно одна, — как одна и появилась в театре.

Одна! Без свиты! И, в придачу, рядом с ней свободное место! Можно ли мечтать о лучшей диспозиции? Разве не из таких предпосылок, не из такого imaginaire рождался план ее покорения на «нейтральной почве»? Да, конечно! Ну и что? Перед лицом реальности я чувствовал себя будто парализованным. Не способным ни на активные действия, ни даже на фантазию. И старался подальше отодвинуть от себя мысль о том, как бы все выглядело, если бы на свободном месте рядом с ней случайно оказался я. Особенно если бы, ничего не подозревая, занял это место еще до ее прихода…

Причиной этой растерянности стал страх, что она отвергнет меня, враждебно встретит мое появление и ясно даст понять, насколько я ее мучаю, раздражаю и мешаю ей жить. И это ощущение было настолько сильным, что я предпочел бы отказаться от выгодной комбинации взамен гарантий, ограждающих от полного поражения, только бы не рисковать всем в иллюзорной надежде одержать победу.

Я достал из футляра бинокль в черепаховой оправе и, наведя резкость на Мадам, повел окулярами по длинным рядам партера в поисках знакомых лиц. Здесь собралось много известных актеров (в частности, Просперо и прекрасная Хелена де Вит), кинорежиссеров (среди них режиссер «Пепла») и несколько писателей старшего поколения. В крайней правой ложе (как раз той, в которую я сначала хотел купить билет, рассчитывая устроить там наблюдательный пункт) в центре сидел Ежик. Слегка наклонившись, опираясь локтями о край ложи, он предавался тому же занятию, что и я, — наблюдал за зрителями. Я проследил направление его взгляда, и в поле моего зрения вновь оказалась Мадам. Она продолжала изучать программку. Я вернулся к Ежику. Он застыл в той же позе — с черным театральным биноклем у глаз. И не прекратил этого занятия, даже когда раздался последний звонок и свет в зрительном зале начал медленно гаснуть.

Я один раз уже видел «Федру» — на польском языке в телевизионной постановке года три назад. Спектакль, хотя в нем участвовали ведущие актеры, мне не очень понравился. И от самой пьесы у меня остался неприятный осадок разочарования. Я выключил телевизор с ощущением, что Расин обманул мои надежды. — И это chef d'oeuvre французской драматургии? — Я пожал плечами. — Второй, «континентальный» Шекспир? (как утверждал со всей ответственностью ведущий в своем вступительном слове, постоянно ссылаясь на мнение Стендаля). Я удивлялся. Возмущался. Для меня это было мертвым. Безжизненным. Риторичным. Меня мало трогали напыщенные страсти, терзающие героев. Они казались настолько утрированными, что даже надуманными. Трагедия за живое не брала. Я никому не сочувствовал.

На этот раз спектакль меня просто ошеломил с первых же минут. Прежде всего сам текст звучал иначе. Несравненно чище, чем по-польски, не архаично, ясно и, главное, — красиво по мелодичности и ритму. Классический александрийский стих, чуждый польской прозе, отстукивал ритм, как колеса поезда: та-та-та — та-та-та или в ускоренном темпе: та-та — та-та, завораживая зрителей. При этом жесткая форма не привносила искусственности в звучащие со сцены реплики. Их экспрессия и последовательность, несмотря на заданную условность, гармонировали с природой языка трагедии и, более того, являлись его идеальным выражением. Ни тени пафоса, высокопарности, оперного стиля — все очень реалистично, достоверно в своей выразительности и при этом — хрустально, безупречно прозрачно.

Не менее существенное значение имел подбор актеров — не столько с точки зрения их игры (сдержанной, тонкой, виртуозной в обращении с языком пьесы), сколько по их «фактуре» — внешности и красоте. Это были действительно красивые люди, с благородной внешностью, высокого роста, выразительные — воистину будто созданные по образу и подобию богов. Особенно четверо актеров, играющих главные роли: Ипполита и Федры, Арикии и Тесея. В них чувствовалось нечто, обычно именуемое породой. Рослые, с высоко посаженной головой и гармоничными чертами лица, они двигались с подчеркнутым достоинством и в то же время легко и грациозно, исполненные силы, приправленной очарованием. Представляли собой идеальные типы героев. Суровый Гордый Юноша. Зрелая Царственная Дама. Прелестная Юная Красавица. Мужчина в расцвете сил — Царь. Все они вызывали восхищение и удивление, любовь в сочетании со смутной печалью и определенным сожалением. Что они явились к нам из другого мира и поэтому недосягаемы. Что мы их не знаем и не узнаем, а если узнаем — познакомимся в частном порядке за стенами театра, — то, вероятно, они уже не будут такими, как на сцене.