Время дикой орхидеи - Николь Фосселер

Иногда он принимал такое предложение, даже с благодарностью; бывали дни, когда он рассказывал ей о своем плавании, и Мей Ю впитывала каждое его слово как губка.

– Нет. – Голос его звучал устало. – Ты можешь идти.

Он разминал затылок, наклоняя голову туда и сюда, пока не протянул руку к рубашке, которую Мей Ю расстелила для него наготове на кровати.

– У вас… болит… это? – Она никак не могла вспомнить малайское слово для обозначения затылка и показала пальцами на свою шею.

Его губы дрогнули в улыбке:

– Ничего страшного. Рейс был тяжелым. А я просто становлюсь старше.

Мей Ю вцепилась в соломинку.

– Я могу вам помочь!

Быстрыми семенящими шажками она подлетела к кровати, сбросила шлепанцы, взобралась на матрац и принялась энергично массировать ему шею. Она видела по нему, что застала его врасплох, чувствовала это по тому, как судорожно напряглись его плечи, когда она вонзила в него свои пальчики и принялась обрабатывать его твердые как дерево мускулы. Но тут же его напряжение спало, и он вздохнул с шумом, который звучал как мурлыканье.

Его гвоздично-коричневая кожа была теплой, пахла после воды терпким мылом. Из волос, которые влажно курчавились на затылке, скатилась капля и заскользила между лопатками вниз по позвоночнику; Мей Ю попыталась поймать ее языком.

– Прекрати!

Он грубо стряхнул ее с себя и развернулся.

Впоследствии Мей Ю признала правоту Бунги: туан был поистине тигром. Своенравным, раздражительным и опасным, при случае даже смертельно опасным. Потому что не выносил тюрьмы, в которую был заперт. Тюрьмы, в которую его поместила жизнь, а может, и он сам.

Мей Ю видела это в его глазах, которые грозили спалить ее огнем, но в которых все-таки вспыхивала неуверенность.

Тоненький голосок разума предостерегал ее, чтобы она не гневила туана; он определенно накажет ее, возможно, в ярости даже поднимет на нее руку. А то и вышвырнет из дома, куда ей тогда деваться. Однако она зашла слишком уж далеко. Отведала слишком много из того, по чему тосковала больше, чем по чему-либо другому на свете.

Перед тем он побрился; растрепанная борода, с которой он явился к обеденному часу, теперь была аккуратно подстрижена. Узкое, столь же элегантное, сколь и дерзкое обрамление его рта, который выглядел таким мягким в изгибе своих очертаний.

Мей Ю бросила свою жизнь в руки Куан Йин, богини милосердия, подавшись вперед и приникнув губами к губам туана.

Будто порыв штормового ветра подхватил его и ушиб головой о мачту.

Он уставился на нее, когда она отделилась от него и пугливо на него посмотрела. Глазами, черными и блестящими, как небо глубокой ночью. Он попытался что-то понять, погладив ее щеку, и вздрогнул, оттого что ее светлая кожа была так нежна, и от его прикосновений по ней пробегали мурашки. Его взгляд остановился на ее губах; лепестки розы, на которых блестели капли дождя.

Он должен был удостовериться.

Стебель цветка была ее шея, когда он взял ее за затылок и притянул к себе, поцеловал ее, упиваясь ее дыханием, сладким и свежим; она ластилась к нему как котенок.

Эта девочка, которая бабочкой порхала по его комнатам, всегда принося своей улыбкой солнечный луч и ясное, прохладное дуновение, в котором он мог черпать дыхание. Которая то и дело пыталась доставить ему радость маленькими жестами, за которые он благодарил ее ответными мелочами.

Девочка, которую он четыре или пять лет назад нашел в трюме корабля, пока работорговцы не закабалили ее в бордель. Она была грязная, оголодавшая и перепуганная насмерть, тело ее было не тяжелее тела его Феены, сама она, возможно, ненамного старше, разве что на пару лет.

Это понимание вогнало ему кулак глубоко в солнечное сплетение.

Он грубо оттолкнул ее от себя, так что она упала на кровать навзничь, ее саронг задрался и обнажил стройную, сливочную ногу. Он отвел взгляд и гневно прошерстил пальцами свои мокрые волосы.

– Пошла прочь, – прикрикнул он с глубоким негодованием в голосе. – Я не извращенец, и я не падок на детей!

Краем глаза он видел, как она поднялась и спрыгнула с кровати. Однако вместо того чтобы убежать, она встала перед ним, сжав ладони в кулаки, со слезами на глазах.

– Но я уже не ребенок, туан!

Рахарио сопел, ярясь, но вместе с тем поневоле забавляясь.

– Я не знаю, сколько тебе лет. Но я в любом случае старше тебя вдвое, если не втрое. В отцы тебе гожусь!

– Я старше, чем вам может показаться!

Она энергично выдернула ленту, на которой держалась ее растрепанная коса, помотала головой; с распущенными волосами, упавшими ей на плечи, она действительно выглядела чуть старше.

И была красива. Оглушительно, сногсшибательно красива.

– Я уже женщина, – настаивала она на своем. Щеки ее вспыхнули. – Почти.

Внезапная ярость поднялась в Рахарио. Он испытывал большое желание оторвать ей башку. И желание поддаться своему возбуждению, которое мучительно пульсировало в нем, едва позволяя дышать.

– Ты понятия не имеешь, как опасна игра, которую ты тут затеяла. Ты понятия не имеешь, кто перед тобой.

– Тогда покажи мне это, туан.

Он как парализованный смотрел, как она стягивает через голову кебайю, отшвыривает ее прочь, стаскивает саронг, отпинывая его в сторону. Он не мог пошевелить пальцем, не мог издать ни звука.

Она стояла перед ним голая. Еще совсем детское, тонкое тело, хрупкое и ранимое. Только что созревший ее лобок был покрыт лишь черным пушком. Гордо вскинув покрасневшую голову, она смотрела тоскливым и молящим взглядом, гневным и нежным.

– Пожалуйста, туан, – прошептала она. – Я с самого начала принадлежала только вам.

В нем вспенился черно-красный поток и погреб его под собой; с проклятием он бросился к ней, схватил ее, швырнул на кровать и навалился сверху.

– Так ты хочешь этого, да? – зашипел он на нее, упершись руками в матрац, коленями между ее ног. Дыхание его участилось, стало отрывистым, как у огнедышащего дракона.

С таинственной улыбкой она кивнула.

Его пронзила мысль, что ее изнасиловали на корабле или по дороге на корабль. Дурнота поднялась из его желудка, но потом рассосалась куда-то, уйдя как в песок. А вместе с ней гнев.

Осталось лишь вожделение, тихое и настойчивое, как манящий зов спокойного моря и все же настолько сильное, что он не мог устоять.

Она действительно была словно вырезана из нефрита. Его ладони нежно прошлись по этой бесценной работе творения, потом его губы, потом язык. Ее кожа, казалось, была сотворена из облака, на вкус была как цветы в солнечном свете, как молоко и мед. Он был готов прекратить в любой момент, если бы она воспротивилась. Если бы не издавала эти едва слышные, блаженные звуки.