«Если», 1994 № 09 - Харлан Эллисон

Мы не пытались останавливать его, когда он вышел из дому, прихватив с собой плащ, а заодно и свои страдания. Но когда спустилась ночь, а его все не было, мы забеспокоились и решили, что с рассветом пойдем искать.

Едва начало светать, мы прихватили плащ, посох, немного еды и отправились к Эйлдонским холмам. Я измочила все юбки, лазая по мокрым от росы камышам да осоке.

Наконец мы добрались до травянистого склона под Эйлдонским деревом. Кто-то побывал под ним: трава была примята.

Мы нашли Томаса с западной стороны Бурахского кургана. Вымокший, грязный, он сжался в комок и дрожал во сне. Когда мы его разбудили, он вскрикнул и заговорил с нами так, словно не признал.

Гэвин набросил на него свой плащ взамен его мокрого, а я дала воды.

— Ни к чему это все, — пытался протестовать Томас, выстукивая дробь зубами: — Я не могу вернуться. Я все равно не принадлежу здешнему миру.

— Поднимайся-ка, — Гэвин говорит. — С мороза да на пустой живот не много надумаешь.

И мы втроем побрели к дому.

Томас отогрелся и обсох, но мрачное настроение не покинуло его и к вечеру, как ни пытались мы его растормошить.

— Никому я не нужен, — тусклым голосом повторял он снова и снова. — Такой жизни мне не вынести. Я слишком стар, чтобы учиться торговать. Я не знаю, с какого конца за мотыгу берутся…

— Лучшему арфисту во всей стране простительно не знать, как держать мотыгу!

— Лучший арфист в стране — просто сумасшедший! — вспылил он. — Как я теперь буду говорить с людьми? Как появлюсь перед королем или хотя бы перед Дунбарским графом после семи лет отсутствия и расскажу им, где меня носило? Задай они хоть один вопрос — и я окажусь дурак-дураком! Я не вынесу, если окажусь общим посмешищем, — горестно закончил он.

— Мне так думается, — говорю я ему, — что тебе пора в путь. Возвращайся-ка в мир и посмотри сам, так ли он плох, как ты боишься. Что прорицателям порой приходится нелегко — это верно, да ты-то не при одном дворе успел послужить. А пение да игра на арфе никуда ведь от тебя не делись. Насочиняй новых песен, вот тебе и почет. Чего им от тебя еще ждать?

Том улыбнулся.

— Поглядим. Хорошо хоть, учиться пахать не придется.

— Попробуй, — гну я свое. — Вернуться всегда успеешь. Кстати, и у Элсбет будет время подумать.

— Ara, — поддакивает Гэвин, — а у тебя будет время серебром разжиться. Кому охота замуж за нищего выходить.

— Прямо как в одной из твоих историй, — размечталась- я, глядя в огонь. — Принцесса со Стеклянного Холма, или Черный Конь и сын Короля Ирландии… Я скажу Элсбет, что ты пошел за удачей.

— Только если сама спросит, — мнется Том.

Как водится, Томас знал все обо всех, кроме себя. Там, в мире, его музыку еще любили и помнили.

Мы поняли, что с ним все в порядке, когда до нас стали доходить слухи о новом провидце, который объявился в здешних краях. Говорили, это он предсказал наводнение Варка и судьбу юного Трэнвайра. Этим летом слухи не намного опередили его. Еще не начинали убирать урожай, как он явился, озолоченный королями да князьями. До того дошло, что кто-то из них даровал ему старую башню в Лермонте, недалеко от Эрсилдауна, во владениях графа Дунбара и Марга. Юный граф, как раньше его отец, был добрым другом нашему Рифмачу; графский замок был как раз по другую сторону от Эрсилдауна, и Томаса всегда приглашали играть, когда граф бывал дома.

Мы про все узнали, когда Томас явился проведать нас с охапкой подарков и заново обретенной уверенностью на физиономии. Он показал нам несколько локтей зеленого шелка, гребень из слоновой кости и тяжелое кольцо, сплетенное из полос желтого и красного золота.

— А белого коня так и нет, — вздохнул он. — Как, по-вашему, это сгодится?

— Ты вроде свататься идешь, а не на рынок, — бурчит Гэвин.

— Оно конечно… да только кому охота замуж за нищего!

Ну в первый день он схлопотал пощечину, но гребень все-таки вручил. Во второй день гребень полетел в него, зато он ее рассмешил. А на третий день Элсбет заявилась к нам с тем самым кольцом на пальце и ворохом зеленого шелка на свадебное платье.

— Колечко-то волшебное, — объяснила она нам.

— В тот день, когда Томас изменит мне, камешек в нем почернеет и треснет.

— Погоди-ка, тут же вообще камня нет, — углядел Гэвин.

Элсбет знай себе улыбается, а Томас выглядывает у нее из-за спины и поет.

Сошьем тебе платье из лилий,А туфельки — из лапчатки.Из нежных фиалок перчатки,Из черемухи — плащ для милой.Плеск вина и веселье зимних ночей,В них услада души моей и очей,А любезность прелестной девыДарит сердцу любви напевы.А потом:Не говорит она «да»,Не дает от ворот поворот.Улыбается, как всегда,Сидит и спокойно шьет.

Год еще не кончился, как она снова принялась шить, а он — петь, но только теперь уже колыбельные.

Так оно и идет с тех пор. В Лермонте скучать не приходится: дети да няньки, да странники — из самого Ская ведь идут, чтобы с Рифмачом потолковать, успевай поворачиваться! Эта суета не про нас с Гэвином. Нам куда приятней, когда малышня к нам играть приходит. Томас говорит, ремесло его детям на пользу, так что обучены они и печь, и вязать, и за овцами ходить, и все прочее по хозяйству.

И Томас, и Элсбет все твердят нам, что если, дескать, зимой в холмах совсем уж холод одолеет, так нас ждет комната, где всегда топится очаг и перины пуховые.

Часть четвертая

ЭЛСБЕТ

Жизнь краткосрочную и долгое ученье,

Боль испытаний, тяжкий груз побед,

И радость скорбную, что так недолговечна —

Все это именую я Любовью…

«ERSYLTON. Omnibus has visuris vel audituris Thomas de Ersildoun filius et heres Thomae Rymour de Ersildoun salutem in Domino…» [8]

В последние дни Томас совсем затосковал. А тут как раз в деревне пошли упорные разговоры, да такие странные, вот мне и захотелось, чтобы он послушал.

Молодой Тэм отправился навестить своих монахов в Мелроузе; он учился у них. Этот мальчишка умеет и читать, и писать, а вот как он разбирается, что прилично, а что — нет, я понятия не имею. Не знаю, чего ради ему торчать неотлучно у постели умирающего отца лишь потому, что он — наследник Томаса Лермонта.

И так ясно, что ждать осталось недолго. Наверное, я эгоистка, слишком уж мне хочется в это время побыть с Томасом одной. Даже когда умирали дети, мне было легче. У меня на глазах мой муж с каждым днем становится все слабее, я видела, как постепенно гаснет в нем то, что делало его моим и только моим, и он тратит последние остатки — сил на то, чтобы оставаться человеком.