Тень стрелы - Елена Крюкова

…Он бежал, хватаясь за стены дрожащими руками. Эхе-дагини бежала за ним, и ее руки тоже, как руки слепой, шарили по стенам, цеплялись за хвосты и кисточки ковров, роняли статуи Будды и Авалокитешвары, судорожно ощупывали воздух. Скорей! Скорей! Они убьют нас! Нет, нет, Богдо-гэгэн, бормотала она, торопясь, спотыкаясь, не убьют, не должны… они уважают нас… они не посмеют…

Снаружи, за стенами дворца, раздавались выстрелы. Снова война. Снова взятие. Урга переходит из рук в руки. Но он же подписал все договоры с красными! Почему же на его дворец опять напали?! Они хотят убить его, это верно. За что?!

Руки трясутся. Живот трясется. В животе холодно и пусто. В голове холодно и пусто. Жалко жену. Жалко никчемной жизни. Не плачь, Владыка, ты переродишься, и твое новое перерождение будет гораздо счастливее нынешнего.

Ты в новой жизни родишься аристократом, потому что в этой жизни ты любил выпить изысканно, с почетом, и любил хорошую водку.

«Ну что ты медлишь, Дондогдулам?!.. Туда!.. Вон туда!..» Он оглянулся как раз в тот миг, когда жена высоко взмахнула руками, будто пыталась достать высоко висящий флаг, неуклюже, как марионетка на нитке, выгнулась, приподнявшись на носках, и, издав странный гортанный клекот, будто крик птицы, повалилась вперед – и упала, обдирая себе руки об острые медные, выдвинутые вперед ладони бронзовой статуи Будды-Очирдара, стоящей близ мраморной лестницы дворца.

Ах, Дондогдулам, родная, ты упала. Ты упала, тебя сбили влет, тебя настигли в полете, – а может быть, я слишком много выпил сегодня ночью, и это все мне только снится?! Я должен проспаться, да, да, я должен проспаться… Я… не должен отчаиваться… Эхе-дагини просто очень устала, упала и спит, она же не может умереть, она же – жена Владыки, жена Бессмертного, сама – Бессмертная… Мы же ели листья Дерева жизни… его из Тибета привозил мне Дамби-джамцан… Мы же ели эликсир бессмертия… нам тайком, помолясь, привозил его один добросердый тубут из Тибетской сотни Унгерна… не помню, как звали его… помню – попугай сидел у него на плече…

Богдо-гэгэн беспомощно оглянулся. Выстрелы раздавались уже на лестнице. По мраморной лестнице бежали, оглушительно топоча сапогами, изрыгая монгольские и русские ругательства, люди в черных кожаных одеждах, называвшие себя – красными. Красный цвет – цвет священной войны. Цвет владык во время коронации. Цвет Солнца, когда оно садится… падает за край земли… навеки… навсегда…

Цвет шерсти красных ургинских собак-трупоедов.

ВЛАСТЬ. ОНИ ХОТЕЛИ ВЗЯТЬ ВЛАСТЬ. ОНИ ХОТЕЛИ ОТНЯТЬ У МЕНЯ ВЛАСТЬ. ОНИ ОТНЯЛИ ЕЕ У МЕНЯ.

СНАЧАЛА – ГАМИНЫ; ПОТОМ – ОНИ.

КРАСНЫЕ.

БУДЬТЕ ВЫ ПРОКЛЯТЫ, КРАСНЫЕ. БУДЬТЕ ВЫ ПРОКЛЯТЫ.

Он, хмелея от отчаяния, прошептал монгольское древнее проклятие, что произносили на могиле убитого родичи, понуждая себя к отмщению, и попятился от бегущих ему навстречу. Слишком много водки, о да, слишком много водки. Будда великий, спаси меня, дай мне водки. Гэсэр-хан, счастье мое, сжалься, я ведь молился тебе, дай мне сейчас водки. Хоть немного водки. Мне легче будет умирать. Я не Бессмертный. Я всего лишь человек. И я боюсь родиться поросенком или быком. Хуже всего родиться собакой. Тебя все будут пинать… гнать. Швырять в тебя камнями. Совсем ужасно родиться красной собакой-трупоедом. Красные собаки! Красные собаки! Я… мне… водки… в последний раз…

Дуло наставилось на него, и черная дыра пистолета показалась ему черной разверстой женской вагиной. Черная пустота расширялась, вбирала его в себя. Он взмахнул руками, так же, как его жена.

«Гэсэр-хан, это же ты, старик, я вижу тебя!.. Да ты совсем седой… Три белых волоса у тебя на голове, три – в бороде… Это ты, ты просишь водки у меня, а не я у тебя!.. Гляди, на нас смотрит Подглядывающий со стены, с той китайской картины, изображающей совокупление… Пятна позолоты, порочный смех, сексуальныезабавы, извращения, стыдливо называемые причудами любви… Гляди, Подглядывающий смотрит на нас с тобой, Гэсэр, подмигивает нам!.. А разве мы с тобой любовники, Гэсэр?.. Мы же просто два старика… просто ты умер давно, а я – я должен умереть сейчас… вот сейчас… вот… Подглядывающий, не гляди, на это глядеть нельзя… не гляди на наши обнаженные тела, на наши уды, на наши тощие зады, на наши худые ноги… они похожи на корни… на корни сосны… священной сосны с горы Богдо-ул… Не гляди… это страшно… не…»

Пуля была выпущена ему в рот. Он проглотил ее. Он проглотил пулю, как глотают пилюлю. Вот я и лечусь смертью от жизни, подумал он. Все вспыхнуло. Все погасло. Гэсэр-хан еще постоял рядом, покривил горестно маленькое сморщенное личико, подергал жидкую седую бороденку. Вытащил из кармана маленькую зеленую бутылку рисовой водки, поглядел на просвет, вынул пробку, приставил горлышко ко рту, закинул голову, отхлебнул, прижмурясь от наслаждения. Потом исчез, растворился в дымке, в сизом пороховом дыму.

Подглядывать было уже нечего. Прячься, Подглядывающий, в китайскую картину. Вся позолота сошла с гравюры; осталась одна пурпурная краска – та, которой красят раскрытое, вожделеющее женское лоно и срез отрубленной головы врага.

Смерть бессмертного

Все возможно для того, кто умеет.

Бич Божий.

Человек зазнался и зарвался; человек заврался и зажрался; на человека, погрязшего в грехах и безумии, нужен Бич Божий.

Что, если я?..

Склоню колена. Я один, и я с Тобой, Бог, мой Свет Воплощенный. Свет, струящийся с тех далеких, с тех чистых как хрусталь или ключевая вода, острых как ножи гор. Мой Бог, я склонил колена пред Тобой, и я смиренно вопрошаю Тебя: что, если я? Сделай меня Своим Бичом. Подними меня на правое, неизбежное наказание. На кару великую грязным, поганым душам – меня одного подними.

И не подмени меня никем, прошу Тебя.

Ты, о Ты, что живешь в Белом Царстве между высоких синих гор, погляди на меня, верного слугу Твоего, последнего солдата Твоего! Услышь меня. Пойми меня и мое желание вернуть на выжженной безверьем земле великое Царство Твое.

Царство Света. Царство радости. Царство великой святости.

Иного не дано.

За Царство Твое я много крови пролью.

Его никогда не достичь без крови. Ибо лишь кровью человек смывает грязь свою и грехи свои. И Бич Божий свистит, разрезая воздух.

Мы все перестанем когда-то дышать. Мы все перестанем когда-то жить.

Один Ты – не перестанешь. Один Ты пребудешь.

И, если я здесь, в Азии, совсем рядом с обителью Твоею, мой великий и светлый Бог, могу я поклясться Тебе, что дойду до нее, что пройду горы и долы, и Ты, сияющий ликом, примешь меня на каменном пороге Надземного Царства Своего?

Как имя ему? Агарти? Шам-Ба-Ла?

Кто добежит до Тебя? Я – Твой лунг-гом-па. Я бегу. Я высоко воздымаю колена. Я ритмично дышу. По лицу моему течет ледяной пот. Я бегу. Я бегу через перевал.

Я все еще бегу через перевал.

Лунг-гом-па, безумный Твой лама, я все еще бегу через перевал, и там, далеко, за вереницей неприступных гор, я вижу ослепительное сияние Твое.

Да ить подслушал я ихний разговорец… случайно подслушал, да… Дак ить в жизни все случайно…

Барон наш с новым капитаном, с Лаврецким энтим, гутарил. У костра сидели оба. Я коня в поводу с Толы вел. Купал… мыл коня в Толе… кипятил воду в котелке, снегом разбавлял и – теплой водою – мыл животягу… Того конягу Катя особливо любила… Да ах!.. Катюшенька… одне воспоминанья… Где она сейчас?.. Господь то ведает. Не я…

Дак вот, подвожу коня к огню – и не приметил двоих-то. Думаю: бесхозный костерок горит, солдаты затушить позабыли. Ах, леш-ший, смекаю, забыли?.. а я, значитца, посижу у огонька, отдохну, руки погрею… и конь со мной постоит, на пламя поглядит… погреемся оба – да почивать пойдем, кто знает, каковы мученья назавтра нас всех ожидают, в походе, говорят, солдату похлебка – мать родная, а сон – отец родной…

Шагнул вперед. Глядь!.. – а у огня двое сидят. Я замер. И коня держу на притужальнике, шикнул на него; и он молчит, умная зверюга. Сидят-то – барон, собственной персоной, и сам-друг с энтим… как его… Лаврецким. Языками мелют об чем-то.

Я прислушался. Уши у меня – как у коня. Они меня с поисками тех злодеев, что людей из Дивизии похищали, ух как измучили!.. И туда поезжай, Оська, и сюда скачи, Оська… Эй, Оська, где Оська?!.. живо снаряжайся, по слухам, севернее лагеря три трупа обнаружили – не те ли это убийцы, что наших бойцов подмели?!.. У-у, у-у… Извелся я. Отдохнуть бы мне. Отдохнули!.. Красные – в Урге… Почитай, все, песенка барона спета… А – наша?!..

Затих я. Замер. Застыл, как облитый водою на морозе. Ушки на макушке.

Конь морду мне на плечо положил.

Слухаю.

Медленно легкий снежок с небес Божьих летит.

Лаврецкий Унгерну так бает: красные, мол, Джа-ламу ежели убьют, так они из его крепости все награбленные им сокровища себе в Ургу, в ихнюю красную ставку, вывезут! А Унгерн ему – с этакой ухмылочкой превосходительной, с гонором этаким: ишь ты, сквозь зубы цедит, сокро-о-овища невесть какие там у Джа-ламы!.. вот у меня – сокровища так сокровища!.. Я весь сжался в камень. Смерзся. Какие у вас сокровища, пытает капитан? Откройтесь, мол!.. И всякое такое… Ну, язык у нашего барона, видно, совсем в тот вечер развязался. Видно, чует близкий конец свой генерал наш, штой-то так расхристался, расстегнулся весь, нараспашку, наизнанку вывернулся?.. на него, скрытного, не похоже… Ну, бывает в жизни у всякого времячко, когда хошь не хошь, а раскроешься, сокровенное поведаешь. Люди, ежели в тайге на зимовье живут, и то – ямку в земле копают, в ямку нашептывают, птицам свистят, зверью поверяют, что на душе наболело… а тут!.. Тут – слушатель чу-у-уткий… И потом, видно, барон энтому новому капитану доверился… Уважил его, знать… Безупречно капитан у него служит… А так – ить он предателей как огня боится, все так и чудится ему, что его предадут, что самые верные его в Толе утопят… на костре сожгут, зажарят, как свинью…