Тень стрелы - Елена Крюкова

Послышался вздох Дугар-бейсэ. Нанзад-батор поднял глаза – и застыл. Его ноги затекли. Он не мог встать с корточек. Джа-лама расхохотался.

В глаза посланников со стены ударили ножи.

Ударили тибетские кинжалы-пурба.

Ударили короткие японские и тайваньские мечи.

Ударили длинные обнаженные японские мечи – для сражения, что могли вести друг с другом лишь самураи.

Ударили коричневые, гладко отполированные нунчаки, сочленения которых были соединены золотыми и серебряными цепями, а в драгоценное дерево вкраплены, как скань в икону, агаты и аквамарины – камни удовольствия и радости китайских принцесс.

Ударили внезапностью яркого света, смертно-серебряного блеска металла: все холодное оружие Джа-ламы, развешенное во всю ширь стены на черных коврах, было обнажено.

– О, – выдохнул Нанзад-батор, – да это великолепно!

«Великолепно. Сюда скачут войска красных монголов и красных тубутов под предводительством красных командиров Дугаржава и Балдандоржа, да еще сто восьмой калмыцкий кавалерийский полк под командованием Канукова. Шапку Канукова украшает павлинье перо с двумя глазами. Он опытный военачальник. Взять Тенпей-бейшин для него – что маньжчурский орех разгрызть. Они успеют?.. Они успеют. Важно, чтобы успели мы».

– Да, это великолепно, – кивнул головой Джа-лама, – не каждый владыка может похвастаться такой коллекцией. Один богатый англичанин предлагал мне продать ее ему. За баснословные деньги. Если бы у меня оказались в руках такие наличные деньги, я стал бы императором… или богдыханом.

– И воплотили бы мечту вашего друга?

– Какого друга?

– Барона Унгерна.

– Я воплотил бы свою мечту. Но, мне кажется, вы уже сами воплотили ее.

«Вы взяли власть. Но это временно. Вы отдадите ее священному воину Ригден-Джапо, если он придет издалека, с предгорий Тибета. Вы, красные собаки, созданы лишь для того, чтобы грызть выкинутые в ямы для отбросов трупы».

– Мы не будем просить у вас продать нам ваши изумительные ножи и кинжалы. Здесь ножи со всей Азии, так я думаю. Это собрание оружия воистину бесценно. Что мы можем сказать при виде такого торжества красоты, созданной для делания смерти? Только склонить головы перед искусством мастеров… и перед вашим старанием, Дамби-джамцан. Собрать столько лучших ножей воедино… Это надо суметь.

Лицо Джа-ламы расплылось в улыбке. Залоснилось удовольствием. Потом улыбка внезапно исчезла, будто стертая серой кухонной тряпкой. Под глазами резче выявились складчатые, обвисшие кожаные мешки, брылы внизу сизых толстых щек свисали, как у собаки, у старого английского бульдога. Нанзад-батор снова, незаметно, переглянулся с Дугар-бейсэ через голову Джа-ламы.

– Мы будем просить вас о другом. Мы будем просить у вас вашего святого благословения.

«Калмыцкий полк с Кануковым, по расчетам, уже близок. Пора. Надо, чтобы он услал отсюда солдат».

– Благословения? – Глаза Джа-ламы сверкнули молнией-ваджрой. – На что?

– На правое дело освобождения народов, за которое мы боремся.

– Извольте.

Он обернулся к охранникам у двери. «Я неверно делаю, что отпускаю охрану? Меня убьют?.. Пусть попробуют. Я отстреляюсь. Нет, эти двое действительно хотят, чтобы я благословил их. У них серьезные лица». Он сдвинул брови. Повел в воздухе рукой.

– Удалитесь! Оставьте нас одних!

Воины склонились в поклоне. Повернулись. Ушли.

Дугар-бейсе встал перед Джа-ламой на колени. Молитвенно, смиренно сложил ладони. Ножи со стены яростно, остро блестели, бросая отсветы и блики на их халаты, лбы и руки. Джа-лама простер над его головой обе руки. Узел на его желтом головном платке ослаб, и он подумал: сейчас платок упадет, жаль, что я некрепко подтянул узел.

«Зачем я протянул обе руки. Зачем. Надо было одну руку оставить на бедре. На рукояти пистолета».

– Гнайс луг ги тенг ла лэн танг тсар, – тихо сказал он по-тибетски, держа ладони опущенными вниз над склоненным затылком Дугар-бейсэ. – Я послал Ему весть по ветру. Я послал Великому Будде весть по ветру о том, что еще одна душа просит у Него Его великого благословения, а я, недостойный Дамби-джамцан, лишь передаю…

Он не договорил. Быстрее ветра, быстрее прыжка рыси Дугар-бейсэ выпрямился и схватил Джа-ламу за запястья. Нанзад-батор выхватил из кобуры наган и навел его Джа-ламе в затылок.

И выстрелил – в упор.

Оба посланника смотрели, как грузное тело обмякает, как падает на пол, под стену сверкающих ножей. Глаза, закатываясь, вылезая из орбит, остановились на блистающем обнаженном лезвии чуть выгнутого японского меча – того, которым самураи обычно делают себе харакири или сеппуку.

– Кончено, – выплюнул сквозь зубы Нанзад-батор и воскликнул: – Берегись!

В двери ворвались два отосланных Джа-ламой охранника. Нанзад-батор и Дугар-бейсэ безжалостно расстреляли их – они не успели сорвать с плеч винтовки.

Они выскочили в коридор. По коридору уже бежали люди с факелами в руках, бессвязно кричали: «Стреляют!.. В крепости стреляют!..» Под ноги им в полутемном коридоре метнулась собака. Огромная, рыжая китайская чау-чау. Любимая собака Джа-ламы. Он звал ее – Пламенная. Дугар-бейсэ прицелился и выстрелил Пламенной в ухо. Собака, визгнув, подпрыгнула и свалилась к ногам военкома, и он наступил сапогом на ее красное мохнатое ухо.

Они скатились по лестнице вниз. Им в спины уже стреляли. Уклоняясь от выстрелов, они дали залп вверх – сигнал затаившейся у стен крепости калмыцкому войску. Сами, стреляя, бросились к оружейному складу. От них шарахались, бежали прочь солдаты, подданные Дамби-джамцана. За крепостной стеной послышались дикие крики, шум и топот копыт, частый грохот выстрелов. Кануков наступал. Они успели.

Джа-лама с размозженным затылком лежал в своей сокровищнице, и его верное оружие, сверкая со стены, молитвенно молчало над ним.

После того, как Тенпей-бейшин был взят красными войсками, монгольские военкомы собрали под утренним небом всех жителей крепости и на глазах у них казнили четырех приближенных Джа-ламы и хамбо-ламу – крепостного настоятеля. Выгребли из сокровищниц и закромов, из надежно спрятанных сундуков и из опечатанных шкафов и сейфов все драгоценности, золото, утварь, оружие, тщательно упаковали и погрузили тюки на лошадей и верблюдов, чтобы везти в Ургу. Нанзад-батор зычно возопил, стоя перед молчащим, понурым народом: «Весь скот преступного Дамби-Джамцана, именовавшего себя живым Буддой, мы раздаем вам! Берите и делите лошадей, коров, быков, овец и верблюдов! И уходите с ними куда глаза глядят! Мы добрые! Мы дарим вам жизнь! Уходите с миром и хозяйствуйте на новых местах! А крепость мы сожжем! Так же, как ее хозяина!»

На крепостной площади разложили костер. Натаскали сухого хвороста, сухой травы, из-под снега выкопали залежи сухого коровьего навоза. Труп Джа-ламы положили в сухостой и кизяк, поднесли пылающий факел. Огонь на морозе, на ветру занялся почти мгновенно. Нанзад-батор подскочил и одним ударом сабли отсек бывшему святому воину голову. Дугар-бейсе подскочил с другой стороны и рассек коротким ножом грудь мертвеца. Пальцы нащупали под сколькими кровавыми ребрами сердце. Древний обычай. Степной ритуал. Сердце врага достается победителю.

Вырвав сердце Джа-ламы, Дугар-бейсэ стоял с ним в высоко воздетой руке, молча обводя глазами людей, толпящихся на площади. Костер трещал, взвывал, разгорался сильнее. Нанзад-батор насадил голову Джа-ламы на пику и тоже поднял высоко вверх. Глядите, люди, вот вам ваш бессмертный святой; вот вам ваш живой Будда, что в огне не горит, в воде не тонет.

Когда Тенпей-бейшин брали красные войска, им пришлось сразиться не только с подданными Джа-ламы, но и с частями из Азиатской дивизии Унгерна, подоспевшими на подмогу. Унгерновцы отступили. Их было слишком мало для того, чтобы справиться с приведенными сюда красными тубутами и с Калмыцким кавалерийским полком.

В толпе на площади стоял человек в кожаной куртке с изодранным плечом. Он молча глядел на голову Джа-ламы, вздетую на пику. На его твердом смуглом бритом лице не отражалось ничего. Ни торжества. Ни печали. Ни ярости.

«Когда-то давно, в молодости, ты, Дамби-Джамцан, съел в Тибете листья от знаменитого, одиноко растущего в горах Дерева жизни, дающего бессмертие. Ты не знал истинной тайны бессмертия, несчастный. Ты, живя, лишь мутил воду вокруг себя. Ты не знал техники жизни и не знал таинства смерти. Поэтому я не уверен, в бардо ли сейчас ты. Ты – не в тибетском бардо, не в христианском Раю или Аду, не в Нижнем Мире хакасов и уйгуров. Твоя душа навеки будет бесприютной. Она будет скитаться под Красной Луной и жечь отравой сердца тех, кто рвется к власти и богатству любой ценой. Ты мог запросто оставить двойника в крепости и бежать. Но ты не сделал этого. Твоя голова – на пике. И это есть последнее и единственное твое торжество».