Короля играет свита - Елена Арсеньева

Он огляделся — и чуть не выругался вслух. “Глупого мальчишки” рядом не было.

Вот те на! Куда он подевался? Что случилось?!

Март 1801 года.

Двор, запертый в Михайловском замке, охранявшемся наподобие средневековой крепости, тем временем влачил скучное и однообразное существование. Поместив свою признанную любовницу, княгиню Гагарину, и непризнанную, мадам Шевалье, здесь же, император уже не выезжал из дворца, как это он делал прежде. Даже его верховые прогулки ограничивались так называемым третьим Летним садом, куда, кроме самого Павла, императрицы и ближних лиц свиты, никто не допускался. Аллеи этого парка или сада постоянно очищались от снега, но все-таки были тесными и неудобными. Во время одной из таких прогулок (это было именно 11 марта) Павел вдруг остановил коня и, оборотись к шталмейстеру Муханову, оказавшемуся рядом, взволнованно сказал:

— Мне кажется, я задыхаюсь, мне не хватает воздуха! Я чувствую, что умираю. Неужели они все-таки задушат меня?

Оторопевший при виде его безумных, остекленевших глаз, Муханов пробормотал:

— Государь, это, вероятно, действие оттепели.

— Какая еще оттепель? — раздраженно воскликнул Павел. — Вот послушайте, какой я видел нынче сон! Снилось мне, будто какие-то люди в масках долго втискивали меня в парчовый, тесный кафтан. Было это столь мучительно, что я едва не кричал от боли.

— Сон есть сон, — рассудительно сказал прозаичный Муханов. — Я снам не верю как человек просвещенный. Все это бабушкины сказки, а душно — к оттепели.

Император более ничего не сказал своему разумному и просвещенному шталмейстеру, только головой покачал, и его неприветливое лицо сделалось еще более сумрачным. Так в молчании и возвратились во дворец.

В тот вечер в замке был дан концерт, а потом ужин. Госпожа Шевалье в малиновом “мальтийском” платье пела, однако император, против обыкновения, обращал не много внимания на ее рулады. Он пребывал в самом худшем своем настроении. Императрица тоже казалась обеспокоенной. Великий князь Александр и его супруга Елизавета Алексеевна поглядывали на нее с тревогой, но в то же время пытались скрыть свое настроение от государя.

Между концертом и ужином он вдруг удалился, не сказав никому ни слова, и долго отсутствовал. Наконец воротился. Стал перед Марией Федоровной и принялся смотреть на нее с насмешливой улыбкой, скрестив натруди руки и тяжело дыша. Это служило у него признаком гнева, поэтому императрица мгновенно встревожилась и сидела ни мертва ни жива, не смея слова сказать своему неприятному и грозному супругу. Она с явным облегчением перевела дух, когда он отошел, однако теперь настал черед дрожать великим князьям, перед которыми Павел повторил все свои пугающие маневры. Затем он резко прошел в столовую.

Принц Евгений Вюртембергский, еще не привыкший к таким “шуточкам”, испуганно спросил Шарлотту Ливен, присутствовавшую здесь же:

— Что это значит?

— Это не касается ни вас, ни меня, — сухо ответила она.

Сели за стол. Нынче вечером здесь царила гробовая тишина. Обыкновенно Павел приказывал призвать шута Иванушку, который беззастенчиво кривлялся: император капрал любил самые грубые, беззастенчивые шутки, не чувствуя ни малейшей неловкости, когда Иванушка отпускал скабрезности и сальности в присутствии дам. Однако несколько дней назад шут крепко проштрафился, когда, желая развлечь общество, вдруг начал весело гадать, что от кого родится.

От Марьи Федоровны должны были родиться ангелочки, крылышки, салфеточки и прочая такая же дребедень. От великой княгини Елизаветы, нежной красавицы, бутоньерки с цветами. Вообще в тот последний вечер во дворце Иванушка был с дамами весьма галантен, против своего обыкновения. Это наскучило императору. Вцепившись в ухо шуту так, что тот взвыл, Павел спросил:

— А от меня что родится?

— От тебя? — простонал шут, все еще кривясь от боли. — Кнуты да розги, штрафные роты и шпицрутены, а еще тараканы да пауки восьминогие.

При этих словах все присутствующие невольно взглянули на мальтийские кресты, украшающие одежду каждого. В них и впрямь было что-то паучье. Даже странно, что никто не замечал этого раньше. Осмотрелся и Павел — и явственно побледнел. Он сделал попытку содрать мальтийский орден с рукава и груди, потом одумался и, с силой отшвырнув Иванушку, перекрестился. А потом обрушил на шута всю силу своего гнева, в котором явственно сквозил ужас…

Да, раньше Иванушке сходило и не такое, однако в тот вечер ему не повезло.

С тех пор за ужинами было тихо, невесело, но такой поистине гробовой тишины, как в тот вечер, не было еще никогда…

По окончании трапезы великие князья и княжны хотели, по обычаю, приложиться к руке императора, поблагодарить его, но он растолкал детей и направился к выходу. Александр, неважно чувствовавший себя в последнее время — то ли от волнения, то ли простудившийся в вечной сырости Михайловского замка, — громко чихнул.

— Исполнения всех желаний, ваше высочество! — иронически воскликнул император.

Александр невольно пошатнулся. Императрица отчего-то вдруг громко заплакала. Император взглянул на нее, передернулся и, бросив фразу, которой потом был придан особенный, роковой смысл:

— Чему быть, того не миновать! — твердой поступью направился в покои княгини Гагариной.

В этот вечер Павел не уходил от своей любовницы долее обыкновенного. Он даже написал у нее несколько писем, в том числе — все еще болевшему графу Ливену, военному министру. Анна Гагарина наконец-то добилась от императора серьезного подарка: он решился заменить Ливена мужем фаворитки, молодым человеком, не имевшим ни образования вoeнного, ни опыта, представлявшим собой полное ничтожество. Однако он кропал чувствительные, хотя и маловразумительные стишки и был чрезвычайно снисходителен к милым шалостям супруги и императора. Еще один Амфитрион! Ливену Павел объявил о своем решении в таких выражениях:

“Ваше нездоровье продолжается слишком долго, и так как дела ваши не могут прийти в порядок от ваших мушек, то вы должны передать портфель военного министра князю Гагарину”.

Ливен болел немногим больше месяца, но о справедливости Павел имел очень отдаленное представление.

Затем государь отправился в свою комнату, запер покрепче дверь, ведущую в покои императрицы (чтобы законная жена, боже упаси, не вошла к нему среди ночи!), и улегся постель.

В это время у екатерининского вельможи, графа Апраксина, который жил в своем доме на Царицыном лугу, собрались на ужин родственники — как это и водилось всегда. Среди них был один из внуков старого графа, камер-юнкер тогдашнего двора, молодой повеса. Чуть ли не до полуночи он безотвязно просил у деда подать шампанского. Старик, питая отвращение к сему игривому напитку (“От него-де, у почтенного человека ноги пухнут да живот пучит, да еще дурак дураком становишься!”), долго не хотел исполнить просьбы, но в конце концов согласился. — шампанское принесли, разлили в бокалы, камер-юнкер вскочил, готовый провозгласить тост. Все смотрели на него со вниманием.