Происхождение - Ирвинг Стоун

Его работа о происхождении видов между тем продвигалась. Он вел записи на чем попало, иногда разделяя большие листы на три колонки. Писал он только по памяти. Сохранив прежние наименования разделов своего наброска, законченного в Мэр-Холле, он с каждым днем все глубже проникал в материал, захватывая все более широкие пласты. К первой главе Дарвин добавил: "…Воздействие внешних условий на размеры, окраску и форму, которое редко и притом в весьма смазанном виде может быть прослежено в пределах одного поколения, становится ясно видимым через несколько поколений: незначительные отличия, часто едва поддающиеся описанию, которые характеризуют породы разных стран или даже отдельных регионов в той же самой стране, и объясняются, по всей видимости, этим длительным воздействием.

…Так как разные человеческие расы хотят видеть у своих домашних животных разные качества, которыми они восхищаются, то каждая из них тем самым, пусть неосознанно, занимается постепенным выведением отличной от других породы".

Расширил он и вторую главу, записав: "В одной из своих работ Декандоль весьма верно подметил, что вся природа находится в состоянии войны: один организм сражается с другим или с внешними силами. Лицезрея мирный лик природы, в этом вначале сильно сомневаешься, но по зрелому размышлению неизбежно приходишь к выводу, что это, увы, так и есть. Война эта, однако, не носит постоянного характера: в ослабленном виде она возобновляется через короткие промежутки времени, а в более суровой форме – через промежутки более длительные, так что ее последствий легко и не заметить. Это и есть доктрина Мальтуса, только применимая в большинстве случаев с десятикратной силой… Даже медленно размножающееся человечество и то удвоилось за двадцать пять лет, и если бы оно могло без особенных усилий увеличить количество потребляемой пищи, это удвоение произошло бы еще скорее. Но для животных, при отсутствии каких-либо искусственных средств, в среднем количество пищи для каждого вида должно находиться на постоянном уровне; в то же время численность особей имеет тенденцию возрастать в геометрической прогрессии и в подавляющем большинстве случаев ее знаменатель выражается огромной величиной…"

Тут же он добавил: "Все, что рождается, рождается для того, чтобы есть и быть съеденным".

В конце марта склоны вокруг Даун-Хауса покрылись бледно-голубыми фиалками. Повсюду цвели примулы. В окрестных рощицах, где гуляла семья Дарвинов, среди деревьев в изобилии цвели анемоны и белая звездчатка. Луга расцветились колокольчиками. Появились жаворонки, не редкостью были и соловьи; большое количество голубей наполнило леса своим воркованьем.

– Напоминает мурлыканье кошки, – заметила Эмма. Она взяла мужа под руку:

– Помнишь, Чарлз, какой пустынной казалась здешняя земля, когда мы только купили дом. С нашей стороны это было почти актом отчаяния. А сейчас мне кажется, что это самое прекрасное место на свете.

Все вокруг Дауна цвело. На тропинках им встречалось теперь куда больше народу, местные жители приветствовали их дружелюбно и радушно. Семейство Дарвинов приняло несколько приглашений к обеду, и Чарлз был счастлив, что у Эммы появились здесь первые знакомые.

В апреле Чарлз высадил лилии, дельфиниум, портулак, вербену и газании – "как по науке, так и без оной". Рядом с ним трудился и Комфорт. В теплую июньскую погоду они выходили посидеть на скамейках за домом под окнами гостиной. Кент славился своими розово-пурпурными закатами. В этот час Парсло подавал чай, и тогда к взрослым присоединялись дети, чтобы отведать пирога с красной смородиной.

К 4 июля Чарлз написал уже почти сто девяносто страниц трактата о видах. К прежним формулировкам прибавились новые наблюдения и выводы.

"… До чего же интересными становятся инстинкты, когда мы задаемся вопросом об их происхождении. Что это – переданные по наследству привычки или слегка видоизмененные прежние инстинкты, увековеченные в отдельных особях и ставшие врожденными? Когда любой сложный инстинкт мы рассматриваем как суммарное выражение длинного ряда приспособлений, каждое из которых приносит несомненную пользу его обладателю, это почти то же самое, что и механическое изобретение, являющееся суммарным выражением труда, опыта, разума и даже ошибок многочисленных мастеров…

Ибо во всем этом мы видим неизбежные последствия одного великого закона размножения органических существ, не созданных неизменными…"

Хотя, сидя у себя в укромном уголке, он испытывал небывалый прилив сил, но все же решил: "Я не стану публиковать работу в ее нынешнем виде, однако сохранить ее на случай своей смерти я обязан. Что заставляет меня думать о смерти – и как раз сейчас, когда уже столько месяцев подряд я так хорошо себя чувствую? Что ж, все мы смертны. Не столь уж редко у нас в Англии люди ложатся спать на этом свете, чтобы проснуться уже на том.

Не знаю, догадывается ли Эмма, чем именно я занимаюсь с начала года. Вероятно, да. Женщины всеведущи, когда речь идет о такого рода вещах. Но как бы то ни было, в один прекрасный день ей придется узнать, потому что эту рукопись я должен буду доверить именно ей".

На следующее утро в восемь часов он устроился поудобнее в своем кресле и, положив на подлокотники обитую материей дощечку, принялся за письмо Эмме, "держа курс на свет вулкана", как говорили на "Бигле" в таких ситуациях.

"Я только что завершил набросок своей теории видов. Если со временем она, как я верю, будет признана пусть всего одним компетентным судьей, в науке будет сделан значительный шаг вперед.

Вот почему на случай своей неожиданной кончины я и пишу это. Моя серьезная и самая последняя просьба к тебе, а я знаю, что ты отнесешься к ней так же, как если бы она была юридически оформлена в моем завещании, выделить 400 фунтов стерлингов на публикацию этого труда и затем, самой или через посредство Генслея, приложить все усилия для его распространения. Я желаю, чтобы мой труд попал в руки какого-нибудь компетентного лица и указанная выше сумма могла побудить его улучшить и расширить мою работу… Я просил бы также, чтобы этому лицу были переданы все вырезки, разложенные примерно по восьми или десяти папкам из оберточной бумаги. Что касается редактора, то лучше всего было бы привлечь для этого дела мистера Лайеля, если бы он согласился, особенно при содействии Гукера…"

Он положил письмо в ящик стола, открыть который надлежало только после его смерти: сюда же он намеревался поместить свои последние распоряжения и завещание. Затем, взяв рукопись, Дарвин отвез ее писцу по имени Флетчер, который должен был переписать ее набело, не слишком задумываясь над тем, что именно ему поручили переписать.