Сержант милиции - Иван Лазутин

— Как они ведут себя? — спросил Захаров.

— Долинский и Фетисов, товарищ старший лейтенант, опять отказываются от пищи.

— Почему?

— Говорят, что это не щи, а бурда.

Захаров с прищуром посмотрел на старшину.

— Поезжайте немедленно на рынок и купите свежих сливок. Шоколад и кофе захватите в елисеевском магазине.

— Товарищ старший лейтенант!

— Вы что, не знакомы со службой? Новичок в органах милиции?

— Товарищ старший лейтенант, с ними трудно говорить. Это же студенты. Так вроде не хулиганят, а насмехаются. Забивают разными иностранными словами.

Некоторое время Захаров смотрел на старшину и о чем-то думал. Тот стоял перед ним навытяжку. Злая улыбка пробежала по лицу старшего лейтенанта. Ему стало обидно за этого малограмотного, но честного человека. Старшине уже перевалило на пятый десяток. Когда Захаров знакомился с личными делами сотрудников, он обратил внимание, что старшина был четыре раза тяжело ранен на фронте. Он и сейчас слегка прихрамывал на левую ногу, хотя старался, чтоб этого не замечали. У него два ордена Красного Знамени. Старый разведчик, он вдруг растерялся… Его забивают непонятными словами. И кто? Вот именно — кто!

— Так. Значит, насмехаются? Забивают иностранными словами? Ну что ж, хорошо. Поговорим и на иностранном, если забыли русский. Ступайте, старшина, я сам спущусь к ним.

Взяв под козырек, старшина молча вышел из комнаты.

Когда Захаров через минуту переступил порог камеры предварительного заключения, поднялся один только Дегтев. Долинский и Фетисов продолжали лежать на деревянных топчанах.

— А ты помнишь, эту… как ее… вспомнил, Стэлла! Это же сила! А? Ты видал когда-нибудь такую фигурку, такие ножки? Недаром Виктор просадил на нее не одну тысячу.

Похабное смакование Долинского неприятно резануло Захарова, но он решил не перебивать.

— А мне она больше всего нравится тем, что не церемонится. Пьет даже сивуху. И главное — не отказывает ни в чем и ни при каких условиях. Люблю таких, — отозвался из другого угла Фетисов.

Сделав вид, что он только теперь заметил старшего лейтенанта, Долинский отвалился на бок и несколько приподнялся на локте.

— О, мы так увлеклись, что просмотрели, как к нам пожаловали гости. Принимай, Эдик. Это по твоей части.

— С удовольствием, — в тон Долинскому ответил Фетисов. — Правила хорошего тона нас к этому обязывают. Прошу садиться, товарищ начальник.

— Будьте смелее, старший лейтенант, проходите, садитесь, — театральным жестом пригласил Долинский. — С вами мы, кажется, еще не имели чести быть знакомыми.

— У вас плохая память. Мы уже знакомы, — ответил Захаров, с трудом сдерживая поднимающийся гнев.

Любопытство и удивление на лице Долинского на этот раз были уже искренними.

— Что-то я вас не припомню. А впрочем, впрочем… ваше лицо мне тоже знакомо. Но я, право, затрудняюсь. Эдик, ты ничего не можешь сказать на этот счет?

— Где-то и я встречался с вами, но убей — не помню.

— Хорошо, я вам напомню. Встаньте, пожалуйста, нехорошо так встречать начальство.

Долинский и Фетисов с усмешкой переглянулись и продолжали полулежать.

— Встать! — негромко, но властно приказал Захаров.

Медленно поднимаясь, Долинский протянул гнусаво и с ехидцей:

— Пожалуйста! Если начальству так угодно, мы повинуемся. Эдинька, встань, не гневай начальство. Начальство нужно уважать.

Долинский и Фетисов вразвалку стояли перед Захаровым и с вызывающе-наглой улыбкой смотрели ему прямо в глаза.

— Это было три года назад, — спокойно начал Захаров, — ровно три года. Вечером в летнем ресторанчике Парка культуры и отдыха посетители пили вино, играл джаз. Напротив вашего стола с дорогими винами и закусками стоял маленький скромный столик с одной бутылкой десертного вина и мороженым. За этим маленьким столиком сидел молодой человек, сержант, а с ним была девушка, его невеста. Она была молодая и красивая. Вам она понравилась…

И Захаров напомнил историю, которая три года назад произошла в Центральном парке культуры и отдыха. Наигранный фарс, высокомерие и меланхолическое выражение точно ветром сдуло с лиц арестованных. Не вразвалку, а навытяжку стояли они теперь перед старшим лейтенантом.

— Вспомнил…

— Как сейчас помню…

— Вспомнили? Хорошо! — раздраженно и резко сказал Захаров. — Запомните и другое: как начальник уголовного розыска, я требую, чтобы вы строго выполняли режим тюремной камеры и ни словом, ни жестом не смели оскорблять дежурную службу. Студенты! — Захаров засмеялся. — Какие вы студенты? Мелкая шпана, убийцы, трусы!..

Окинув взглядом камеру, он вышел.

Поднявшись к себе, Захаров увидел у дверей кабинета родных и родственников арестованных. Это были почтенные и уже немолодые люди, на которых обрушилось большое несчастье. Руки родственников были заняты пакетами с провизией и узлами с бельем и платьем. А одна из женщин держала даже большой сверток постельного белья. По тому, как с ней разговаривала дама с веером, можно было без труда догадаться, что это домработница.

Без вещей пришел лишь один седоусый полковник в отставке. Опираясь на палочку, он стоял у окна и курил трубку. Заговорил полковник только тогда, когда увидел, как седой Долинский, вздрагивая плечами, несколько раз всхлипнул.

— Профессор, не убивайтесь. Горю этим не поможешь.

Профессор поднял влажное от слез лицо, как рыба, хлебнул ртом воздух и хотел что-то сказать, но в это время к ожидающим обратился Захаров:

— Прошу, заходите.

Пока Захаров молча листал страницы уголовного дела № 317, в кабинете стояла тяжелая тишина. Взоры всех были обращены на папку, как будто в ней одной содержался ответ на вопрос о судьбе их сыновей.

— Граждане, надеюсь, вы понимаете, зачем вас пригласили. По документам предварительного следствия я ознакомился с характером преступления ваших сыновей. — Говорил Захаров тихо, спокойно, внимательно всматриваясь в окаменевшие лица сидящих. — Скажу вам откровенно — утешить вас мне нечем. Но об одном хочу просить вас. Вы грамотные люди и, надеюсь, понимаете, что судьба арестованных теперь решается не вашим родительским участием, а советским законом. С заботой о своих детях вы опоздали. Это одно. Второе. Должен предупредить вас, что в Уголовном кодексе есть особая статья о взятках. Вам, гражданин Долинский, это известно?

— Простите, но я вас не понимаю… Что я такого сделал? — волнуясь уже за себя, пролепетал Долинский.

— Как вы могли пойти к матери убитого Васюкова и предлагать ей деньги? Разве может ваше горе сравниться с ее горем? Ведь она потеряла единственного сына! Она на грани помешательства, и вы пытаетесь доканать ее какой-то грязной коммерческой сделкой!

— Товарищ начальник, — хотел возразить трясущийся Долинский, но Захаров продолжал, не обращая на него внимания:

— Бесчеловечно! Уже не говоря о том, что это преступно. За убитого сына предлагать деньги! Смотрите, гражданин Долинский.

Захаров закурил и продолжал уже более спокойно:

— Вы возмущаетесь, что ваш сын спит на твердом топчане. Вы даже сюда принесли ему перину. Прекратите это, гражданин Долинский, иначе вас лишат права свидания с сыном. По советскому закону тюремный режим для всех преступников общий. А если говорить честно, то ваши сыновья не заслуживают даже такого отношения, которое они видят здесь, в камере предварительного заключения. Ведут они себя нагло.

— Товарищ начальник, Сеня больной. У него вегетативный невроз, — вставила Долинская, не переставая махать веером.

— Вегетативный невроз. — Захаров усмехнулся. — Не волнуйтесь, он кончился вместе с ресторанами и бессонными ночами. Вашему Сене здесь создали здоровый режим.

Захаров взглянул на часы, встал и обратился ко всем сразу:

— Граждане, дежурная служба на вас жалуется. Вы мешаете ей работать. Повторяю, если вы и впредь будете здесь толпиться с узлами и постелями, вас лишат права свидания. Не понимаю одного, как оказались здесь вы, товарищ полковник? По вашим сединам, погонам и протезу можно читать ваше хорошее прошлое. Ведь вы — ветеран войны? Вы хорошо знаете, что такое дисциплина, порядок, режим. Так почему же и вы здесь? Неужели и вы пришли с узлами?

Полковник встал, опираясь на палочку.

— Я пришел к вам по делу, старший лейтенант.

— Слушаю вас, — стараясь быть более вежливым, сказал Николай. Он понял, что в обращении к полковнику излишне погорячился.

— Я пришел заявить вам, что отрекаюсь от сына.

Решительный и твердый тон, с которым прозвучали эти слова, вызвал ропот у посетителей.

— Это ужасно!

— В такую минуту!

— И он считает себя отцом!

Больше всех возмущалась Долинская. Она даже пересела на другое место, чтоб только не быть рядом с таким жестоким отцом.