Черный пролетарий (СИ) - Юрий Гаврюченков

— Неужели? — официозная скука на лице господинчика сменилась неподдельным интересом. Он разглядывал литературного раба словно редкую драгоценность, бездушную и безмолвную. Взглядом опытного ценителя поздравил владельца издательства как коллекционер удачливого коллегу. — Вот это да!

Он встал и, перегнувшись через стол, почтительно пожал руку Манулову.

— В принципе, мы всё с вами обсудили, — подвёл директор итог разговору с господинчиком. — Идите в отдел кадров, оформляйтесь, Натэлла вас проводит. Кстати, где она? — Манулов подёргал свисающий с потолка толстый шнур в бархатной оплётке.

В дверях возникла секретарша с выдающимся бюстом, длинным носом и большими ушами, но не ослиными, то есть не преждерожденная, а просто высокими и острыми.

— Ой, — спохватилась она, узрев провороненных посетителей.

— Натэлла, проводи господина в отдел кадров и напечатай приказ о зачислении, данные он тебе укажет, на должность редактора-угнетателя.

— Сию минуту, господин Манулов, — кивнула эльфийка.

Господинчик вышел не прощаясь, как настоящая богема.

— Театр сгорел, редакторы остались, — вздохнул директор издательства. — Не бросать же специалистов.

— Где пир духа, там голод и разруха, — проронил Щавель.

Он раскрыл бювар, протянул Манулову грамотку на бренд Дария Донцова. Директор надел очки в тонкой стальной оправе и стал похож на учёного кота. Наступила минута молчания, за время которой он внимательно изучал основополагающий документ.

— Превосходно, — сказал он, снимая очки. — Давайте я покажу рабочее место и мы оформим договор.

В творческом цеху шёл производственный процесс. Пролетарии умственного труда сидели за станками и молотили по клавишам, выдавая на-гора листы печатного текста. Каждому был выделен отгороженный загончик, в котором рабочий мог заниматься полезным для предприятия делом. Поодаль сумрачные кустари запиливали на коленке свои нетленки. Чёрные мысли литературных негров оставляли следы на бумаге, которым вскорости предстояло властвовать над думами народа и сподвигать впечатлительную молодёжь на свершения и преступления. Промеж рядов ходили зоркие редакторы, помахивали семихвостыми плётками. Следили, чтоб авторы не отлынивали и не слишком задумывались, ибо от первого выработка меньше, от второго продажи ниже.

— Чтобы роман привлекал читательское внимание, он должен быть по-настоящему незамысловатым. Тогда его станут любить и помнить, его будет легко и приятно перечитывать, а имя автора заслуженно останется в веках, — проводя гостей по фабрике письменной культуры, издатель сладко улыбался. — Мой девиз: бей автора молотом, будет автор золотом.

Слова шефа достигли ушей редакторов. Осенённые кнутом творцы вдвое быстрее заработали.

— Это мой литературный адок, — похвастался Манулов, обращаясь непосредственно к Донцову. — Будете хорошо работать, переведу в литературный садок, где сидит крупная рыба. Отдельный кабинет, поилка, искушённые в драматургии и композиции синоптики для сочинения синопсисов, чтобы не отвлекать от писания, и редактор только читает написанное, а не подстёгивает.

— Давно мечтал о такой работе!

— Сработаемся, — он поглядел поверх очков на Донцова.

От хищной улыбки зверя у Жёлудя мурашки по коже забегали.

— Дело автора — бояться, — кротко, но чётко вернул подачу Дарий Донцов.

— У нас говорят дело мастера боится, — Щавель знал много пословиц.

— Да, господин, — ответил литературный раб. — Боится и бежит во всю прыть, поэтому остаётся несделанным.

Старый лучник понял, что Дарий Донцов очутился на своём поле и лучше с ним не состязаться в словесах, дабы не принять посрамления и для очистки чести не попортить имущества, теперь уже чужого.

— Имущество, имущество… Был упырь и тот убежал из домашнего каземата, — вздохнул Отлов Манулов. — Дал объявление в газету, да толку…

— Зачем вам упырь? — поинтересовался Щавель.

— Они прикольные! — с воодушевлением воскликнул Манулов. — Двое сдохли, третьего завёл, а он утёк, гнида казематная.

Боярин посмотрел на него как на равного.

Жёлудю происходящее казалось сном. Он впервые оказался в подобном месте и малость ошалел. Рабы-верстальщики, надсмотрщики, литературные негры, звенящие цепями, типографские работники в какой-то несмываемой пакости — хозяин показал весь производственный цикл. Из издательства они переместились в присутствие, расположенное через улицу. Вежливый нотариус и услужливый помощник быстро составили какие-то грамотки. Отец обсудил с Мануловым условия аренды, в которые входила стоимость проживания раба и кормёжка, а также процент получаемой от выработки прибыли, перечисляемой владельцу средства продуцирования интеллектуальной собственности, также передаваемой издательству на определённый срок. Договорились, что на пять лет, а затем оная невещественная собственность каким-то чудесным образом неосязаемо переходила обратно-взад во владение хозяина учёного раба. Жёлудю дали много где расписаться и приложить вымазанный в чернилах большой палец. Дарий Донцов сиял как новенький рубль. Наконец, Щавель уложил в бювар большой красивый договор, заверенный подписью и печатью нотариуса. Передав Донцова издательскому привратнику, достойные мужи прошли квартал и устроились в уютном кафе напротив витринного окна, через которое видно было улицу, немногочисленные проезжающие экипажи и красивую ограду издательства.

— Человек, владеющий мастерством сквернословия, написал для нас роман, а мы не издали. Вот горе-то… — продолжал о своих делах Отлов Манулов. — Генерал-губернатор, ныне покойный, издал указ о запрете печатного непечатного слова. Дабы таким образом очистить умы черни от брани и хулительных помыслов в адрес ближних своих и высших себя. Пока получилось ровно наоборот, ругаться стали больше, недовольство в низах возросло. Но государственное мышление рассматривает перспективу, в которой норот отвыкнет от словесной агрессии, а крепкие выражения станут изящными, исполненными элегантности и лепоты. Так возрастёт общая культура простонародья. Вы как думаете, молодой человек?

Непросто юному неподготовленному уму вынести взвешенное, обстоятельное суждение по поводу столь значительного с точки зрения стратегии события.

— Ну, эта… доброе дело, — угодил впросак Жёлудь.

Манулов мгновенно переключился, спасая тонущего парня.

— Тоже считаю высщее повеление манифестацией мудрости. Будем выпускать нравоучительные книжки без обсценной лексики. Народу нужны сказки, много сказок, всем, от мала до велика, чтобы никто не ушёл обиженным. Говорят, в жизни детей той эпохи место Линдгрен занял Лундгрен, а потом Лунтик, и такое воспитание привело к измельчанию, закономерным итогом стал Большой Пиндец.

Принесли разноцветные наливки. Круглые графинчики с жидкостями красного, зелёного и чёрносмородинового цвета обещали праздник.

— Пока не забыл! — издатель достал из внутреннего кармана два пригласительных билета с золотым тиснением, отпечатанных на лучшем глянцевом картоне, какой можно было купить знатоку полиграфии в Великой Руси. — Позвольте пригласить вас на бал-маскарад, устраиваемый в честь принятия меня в Первую купеческую гильдию.

— Моё почтение, — Щавель пожал новоиспечённому знатному купцу руку. — Однако же, балы в период траура?

— Запреты для бедных, — засмеялся Отлов Манулов.

Щавель наполнил рюмки. Они с Мануловым посмотрели на парня со значением.

Тихвинский боярин придвинул ему во владение бювар.

— С днём рождения, сынок! — сказал он.

Глава двадцать пятая,

в которой ВНЕЗАПНО Пролетарий Умственного Труда Идёт На…

Шкурки креакла — бросовый материал, цена им в приёмном пункте трёшка за пуд. Их много, они ненадёжны, тонкие, быстро рвутся, да и на ощупь гадкие. Мягкая мебель в офисе, ещё новая, была обтянута креаклятиной и на сгибах потрескалась. В комнате сидели двое. Высокий, костлявый, с коротко стриженными жёлтыми волосами и пронзительными зелёными глазами пиар-менеджер в костюме цвета плевка на асфальте, бирюзовом галстуке и штиблетах с дырочками раскинулся в кресле за директорским столом, а напротив приютился на диване парень. Кургузый пиджачок, штаны до щиколотки. Кургузое всё. Даже лицо его со скошенным подбородком, острым носом и глазами чуть навыкате под низким лбом выглядело недоделанным, будто небесный гончар пожалел глины. Павел Вагин слушал, а москвич жёстко говорил:

— Это не листовка, это добро, как говорят наши маленькие лесные друзья. Где креатив? Где пробуждение читательских эмоций? Чёрт, кинувший взгляд на прокламацию, должен кирпичами срать и люто ненавидеть кого ему указали ненавидеть. А у тебя? Китайцы-яйцы. Отвагин… Конягин! У тебя мать убили, а ты сопли жуёшь. Кенни они убили… Ай-яй-яй, какая потеря! Убитых должны быть сотни, чтобы возрос протест. Надо было указать на замученных в тюрьме подпольщиков, на умерших от голода крестьян, на голодных детей, на дураков и дистрофиков. Насрать, что их нет. Придумай! Написанному верят. Сами потом додумают или вспомнят, что когда случилось. Гляди гномикам в их тупые глаза. Утверждай категорично, работягам это нравится. Ты когда на улице был лицом лицу с народом? Вчера? Не верю. Вчера ты на Болотной в трущобах тихарился. Ах, это улица? Да ты там водку жрал. С народом… Только бабло пилить умеешь, утырок.