Ранней весной - Юрий Нагибин

Шатерников вернулся от начальника подива в холодной ярости, его красивое лицо, горело, словно натертое снегом.

— Успели накапать?.. — бросил он в самое лицо Ракитина, сидевшего на нарах с кружкой кипятку.

Ракитин отставил кружку и поднялся.

— Я раз и навсегда запрещаю вам разговаривать со мной в таком тоне! — сказал он громко, не стесняясь присутствия посторонних. — Вам, что-нибудь нужно от меня? Потрудитесь говорить вежливо и спокойно.

Шатерников резко повернулся и вышел из блиндажа.

Только на другой день, когда они мчались на попутной машине в Вяжищи, Шатерников снова заговорил с Ракитиным. Пряча лицо от ветра в поднятый воротник полушубка и не глядя на Ракитина, он сказал:

— Мне хочется понять, одно. Как у вас хватило… — Шатерников замялся, и Ракитин, ожидавший услышать резкость, предостерегающе вскинул брови.

Шатерников отстранил ото рта заиндевевший воротник. Желание сорвать сердце боролось в нем с желанием понять, что же все-таки произошло.

— Как у вас хватило… решимости? — проговорил он, морщась, словно от зубной боли. — Неужели вы так уверены были в своей правоте?

«Мы еще будем друзьями!» — подумал Ракитин.

— Скажите, вы были уверены, что нельзя посылать танки без автоматчиков?

— Я это просто знал!

— И я просто знал. Для меня это такая же азбучная истина. Когда я увидел, что наносится ущерб делу, которому я служу, у меня тоже не было сомнений, как поступить…

Шатерников снова закрыл лицо воротником и не произнес больше ни слова. А когда они спрыгнули на околице Вяжищ, он сказал ленивым голосом:

— Слушайте, Ракитин, может вы один сходите к Князеву? Я вас здесь подожду.

«Как странно, — думал Ракитин, шагая к избе, где помещалось „хозяйство Князева“. — Шатерникову с его мужеством и отвагой не хватает смелости встретиться с Князевым…»

Батальонный комиссар Князев был на месте и радушно встретил Ракитина.

— А, начальство! Получайте трофеи, загребайте жар чужими руками! — Он указал на огромный, туго набитый мешок. — Чтоб вам не потонуть в этом хламе, мы сделали реестр и краткий обзор наиболее интересных материалов. Держите! — И Князев протянул ему папку.

Даже при беглом знакомстве с содержимым папки Ракитин понял, что отдел потрудился на славу: тут было чем поживиться и газете, и составителям листовок.

— Ну вот, можете, значит, работать! — сказал он весело.

— Только под вашим руководством! — ответил шуткой Князев. — Да, кстати, где ваш напарник? Он бы понес мешок…

— Если вы имеете в виду капитана Шатерникова, — сухо сказал Ракитин, — то, смею вас уверить, он годится на большее, чем таскать мешки.

— Да бросьте вы меня разыгрывать! — замахал руками Князев.

И тогда Ракитин рассказал Князеву обо всем, чему сам был свидетелем во время боя за высоту.

— Но поймите, дорогой мой, и наше положение, — став серьезным, сказал Князев. — Работа новая, хочешь, чтобы тебе помогли и посоветовали. И вот приезжает инструктор фронта… Фронта!.. А толку от него как от козла молока!.. А что там за история вышла с листовкой? — вдруг спросил он.

Ракитин пожал плечами.

— Просто хотели выпустить листовку, а потом раздумали.

— Знаю я, как раздумали! — захохотал Князев. — Верно, Шатерников сработал?.. Видите, дорогой мой, нельзя быть политработником нашармачка, — дело такое, что всего человека требует… умного сердца требует… да и смелости, черт возьми!..

«А ведь он прав, — подумал Ракитин. — Но как сказать такое взрослому, самолюбивому, знающему себе цену человеку? И разве я отвечаю за Шатерникова?.. Да, отвечаю! Не знаю, как это случилось, но я отвечаю за каждого, с кем сводит меня служба войны. И уклониться от этой ответственности — все равно что нарушить присягу…»

— Я не хочу, чтобы вы уподобились мешочнику, — прервал его мысли Князев. — Сегодня вечером наша машина пойдет в Вишеру за бумагой, я пришлю вам этот мешок с бойцом.

Ракитин поблагодарил, пожал Князеву руку и с папкой под мышкой вышел из избы. Шатерников в одиночестве сидел на куче черной, прошлогодней соломы и ел хлеб с маслом. Масло замерзло, и он не намазывал его на хлеб, а подцеплял кончиком ножа и отправлял в рот. Когда Ракитин подошел, Шатерников подвинул ему масло.

— Я угощаю вас маслом, — сказал он церемонно.

— Спасибо.

Некоторое время они молча жевали, затем Шатерников вяло спросил:

— Ну, что там?..

— Все в порядке. Выписки из материалов в этой папке, а трофеи пришлют вечером машиной.

— Обо мне он не говорил? — с той же ленцой спросил Шатерников.

— Говорил! — Ракитин, почувствовал, что бледнеет, он не ожидал, что так быстро решится на этот разговор.

— Что же именно?.. — протянул Шатерников, ковыряя ножом масло.

— Он говорил, что для политработника вам недостает ни понимания, ни знаний, ни даже смелости, а главное — умного сердца…

Щеки и лоб Шатерникова покрылись хлопьями румянца.

— Вы, очевидно, разделяете его мнение?

— Да!.. Поверьте, я говорю из доброго чувства… Неужели вам самому, сильному, волевому человеку, не ясно, что покамест вы политработник только по должности?

— Да вам-то какое дело? — не столько с гневом, сколько с удивлением вскричал Шатерников.

— Если б вы действительно были политработником, вы бы не задали такого вопроса.

Шатерников не ответил и занялся своим вещевым мешком, он сложил туда остатки провизии, туго стянул горловину лямками и повесил мешок за спину.

А у Ракитина было тяжело на душе, хотя он считал, что поступил правильно, сказав Шатерникову все начистоту. Несмотря на все происшедшее между ними, Шатерников был ему дорог, хотя и по-иному, чем прежде, когда он смотрел на него со слепым юношеским обожанием.

— Когда мне дадут батальон, — нарушил молчание Шатерников, — там у меня мальчики вроде вас будут по струнке ходить! — Но в тоне его не было злобы.

Ракитин с любопытством взглянул на Шатерникова. Тот с отчужденным видом высматривал что-то в конце длинной и пустой деревенской улицы.

— А что, — повернулся он вдруг к Ракитину, и глаза его блеснули, — пошли бы вы ко мне комиссаром?

— Я не умею по струнке ходить.

— Знаю! — Шатерников широко улыбнулся. — То-то в вас и дорого.

— Что ж, я бы пошел, — серьезно сказал Ракитин.

— Не отпустят вас, — вздохнул Шатерников. — А жаль! Эх, и повоевали бы мы с вами — на всю железку!.. — Вслед за тем он вскочил и замахал руками, чтобы привлечь внимание проезжавшей мимо машины…

И вот они снова трясутся в кузове грузовика, и свистит ветер в ушах, и где-то краем неба проходят немецкие бомбардировщики, и тревожно шутят попутчики, и Шатерников спокойно обозревает в бинокль небо. Все это было совсем так же, как и недавно, несколько дней назад, а Ракитину кажется, будто целая жизнь легла между их отъездом и возвращением.

Часа через три, промахнув пост регулировщика, машина въехала в Малую Вишеру. Они слезли неподалеку от белого двухэтажного здания, где помещалось политуправление.

— Ну, пойдем докладывать по начальству? — улыбнулся Шатерников.

— Мне надо сперва вернуть мешок кладовщику.

— Я провожу вас, — сказал Шатерников.

Они пошли рядом.

1957

Путь на передний край

Это случилось перед самым наступлением. Словно рок преследовал меня. Девять месяцев таскался я по ужасному бездорожью Волховского фронта, зяб до костей в железной коробке передвижной радиоустановки, ночевал в сырых или промороженных блиндажах, ползал на брюхе по болотам с картонным рупорком в руке, болел цингой, а в канун прорыва ленинградской блокады был отозван с фронта. В поезде услышал я о взятии Мги и Синявина. Сколько раз предсказывал я немцам разгром, ждущий их под Ленинградом, а когда этот разгром действительно произошел, меня на Волховском фронте не оказалось. Пусть я был только радиосолдатом, но, как и каждый солдат, я мечтал о наступлении.

На Воронежском фронте, куда меня перевели, было затишье, но ни для кого не являлось секретом, что фронт готовится к наступлению. Контузило меня в ночь, когда, предваряя настоящее наступление, двинулся в атаку радиоотряд нашего фронта. В эту ночь все передвижные радиостанции, все переносные радиоустановки, все рупоры фронта сообщали немецким войскам об уничтожении армии Паулюса.

Немцы то отвечали нам стрельбой из пулеметов и минометов, то переставали стрелять и как будто прислушивались. Я вел передачу с ничьей земли через картонный рупорок, каким обычно пользуются затейники в летних парках. Дело шло к концу, когда меня, словно подземным толчком, выбросило из небольшой плоской воронки, хлестнуло, землей и снегом и, как молотком, стукнуло по каске. Очнувшись, я не обнаружил на себе никаких повреждений, боли также не испытывал, и голова в косо повернувшейся каске была совсем ясной. Правда, эта ясная голова отвешивала странные короткие поклоны немного вбок, словно хотела то ли поцеловать, то ли укусить мое левое плечо. Но наутро — я переночевал у разведчиков — голова перестала дергаться, и врач из медсанбата одобрил ее поведение, сказав: «Молодцом!» Впрочем, он не ограничился этим и надавал мне множество советов, которые я пропустил мимо ушей. Сказать по правде, я поначалу здорово испугался: я всегда боялся контузии больше, чем ранения, и сейчас, считая, что все обошлось, не хотел думать о возможных последствиях. В политотделе я ничего не сказал о своем приключении и стал работать дальше.