Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Инесса Яжборовская

Никакой идеологический прессинг не был в состоянии нейтрализовать подпитываемый такой политикой рост недоверия к советской власти, скрытую конфронтационность ситуации «двойного дна».

Развилка, обозначенная XX съездом, была пройдена далеко не оптимальным образом. Наступило время, когда демократическая фразеология перестала тщательно маскировать антигуманную, антидемократическую сущность не поддавшегося реформаторскому натиску «сверху» левототалитарного режима. Как переход самого режима к демократии, так и преодоление в общественном сознании последствий его существования оказались гораздо более трудными и продолжительными по времени. Отрицание обесчеловеченных мифов стало бичеваться как «оплевывание истории», «глумление над святынями» и т.д.

Содержание мировосприятия вновь стало подгоняться под идеологемы. Эйфория избавления от суеверного страха перед сталинщиной иссякла. Советское общество вернулось к функционированию в рамках модели «авторитарной личности» со свойственным ей «конвенционализмом», «авторитарным подчинением», упрощенным стилем мышления и клишированным сознанием. Человек вновь должен был жить согласно официальной идеологии, а партия сосредоточивала в своих руках монополию контроля за каждым. Восстанавливалась неспособность жить вне рамок привычных мифологем.

Через два десятилетия, выделяя из оставивших тяжелый след в сознании народов событий межвоенного периода войну 1920 г. и поход Красной Армии на Варшаву, сталинскую расправу с КПП, советско-германский договор 23 августа 1939 г. и секретные приложения к нему, сложный клубок отношений с польским правительством в изгнании «и, конечно же, Катынское дело», бывший секретарь ЦК КПСС В.А. Медведев признал: «Во времена Сталина всем этим вопросам в нашей исторической литературе давалось в большинстве случаев одностороннее, тенденциозное объяснение в духе шовинизма, неприязни к Польскому государству. В дальнейшем, когда возникло новое Польское государство, руководимое коммунистами, акценты изменились — тяжелые моменты умалчивались, отодвигались на задний план, как будто их не существовало или они не играли значительной роли.

Все внимание было перенесено на те факты из истории, которые служили укреплению чувств дружбы польского и советского народов... Та же, по существу, линия продолжалась и в годы брежневского „застоя“. На исследование ряда событий нашей общей истории сохранялся строгий запрет, особенно в СССР.

Так, по сути дела искусственно, была создана проблема „белых пятен“ во взаимоотношениях наших стран»{23}.

В советском посольстве в Варшаве было принято не замечать связанные с этим проблемы, создавать видимость благополучия, изображать двусторонние отношения в идиллическом свете, как этого ожидало московское руководство. При этом каждое ведомство блюло свои интересы. Дипломаты стремились смягчать тон рапортов, поставлять такую информацию, какой ожидал центр, игнорировать усложненные ситуации и кризисные процессы, рост претензий к «старшему брату» и к фальсификации содержания прошлого и настоящего советско-польских отношений. По оценке представителя КГБ в Польше в 1973—1984 гг. генерала В. Павлова, стремившегося стимулировать более активное вмешательство в польские дела, деятельность советских послов (бывших партийных работников) разворачивалась в традиционном идеологическом, партийно-государственном духе. Это соответствовало настроениям Брежнева, его нежеланию разбираться в ситуации и «драматизировать» ее. Советско-польские отношения в то время, по мнению Павлова, в значительной степени «основывались на иллюзиях»{24}.

В то время как в советском общественном мнении проблема 1939 года и Катыни, вычеркнутая со страниц истории, не существовала, она обрастала новыми данными, публикациями, общественными инициативами полонии на Западе. В начале 70-х годов в советский МИД стала поступать информация из Англии о том, что это явление приняло существенные масштабы, и правда грозит просочиться в СССР{25}.

Ведомство А.А. Громыки попробовало пресечь развитие событий в этом направлении, заручившись поддержкой Политбюро. Аргументация утвержденного им представления в адрес МИД Великобритании от 15 апреля 1971 г. строилась на «нашей официальной версии», с приведением якобы «хорошо известных английской стороне» фальсифицированных сведений, будто бы начавшая расследование сразу после освобождения Смоленска Специальная комиссия Бурденко «неопровержимо доказала» виновность гитлеровцев в расстреле польских военнопленных в Катынском лесу, а Международный военный трибунал признал ее.

Заседанию Политбюро предшествовала «голосовка» — предварительная рассылка материалов 12 апреля 1971 г. его членам для голосования до заседания с краткой аргументацией, что практиковалось для обеспечения желаемых результатов{26}. Одновременно стали предприниматься шаги для оказания давления на польское руководство. Как вспоминал Костиков, «Варшава была информирована по каналам нашего посольства, что нужно вместе противодействовать клеветнической кампании»{27}. В разосланном 12 апреля 1971 г. членам Политбюро документе вносилось такое предложение: «О нашем шаге следовало бы информировать польских друзей, которые также рассматривают вопрос о представлении англичанам»{28}. Показательно, что остро реагируя на события в Великобритании, связанные, в частности, с рассекречиванием рапорта ее посла при польском правительстве в изгнании от мая 1943 г., советские власти не допускали в печать содержавшиеся в этом рапорте свидетельства о виновниках геноцида.

Попытки вынудить англичан принять меры пресечения в отношении акции средств массовой информации, сбора средств на памятники жертвам Катыни, стремление вмешаться в содержание траурных надписей, что было элементарно реализовать в СССР, но невозможно в Англии, эффекта не приносили. В Польше же работа комиссии Мэддена отзывалась громким эхом. Важно обратить внимание на то, что все демарши в адрес англичан сопровождались постоянным обращением к польскому партийно-государственному руководству, пока наконец оно не приняло решение не просто принимать к сведению советскую позицию по Катынскому делу, но начать проводить совместные консультации по нему, указать на негативные последствия развернувшейся вокруг него пропагандистской войны.

В то же время постоянное увеличение резонанса Катынского дела на Западе заставляло советское руководство обстоятельнее вникать в него, опасаясь расширения «провокационной антисоветской кампании». Были мобилизованы все сведения по делу, которые помещались в рамки «официальной версии», привлечен КГБ — чтобы «по неофициальным каналам дать понять лицам из правительственных кругов соответствующих западных стран, что новое использование различных антисоветских фальшивок рассматривается советским правительством как специально задуманная провокация, направленная на ухудшение международной обстановки», и МИД — чтобы «в тесном контакте с дипломатическими представителями ПНР давать решительный отпор провокационным попыткам использовать так называемое „Катынское дело“ для нанесения ущерба советско-польской дружбе...»

Обращает на себя внимание факт, что пакет материалов, подготовленных для рассмотрения на Политбюро вопроса «О мерах противодействия западной пропаганде по так называемому „Катынскому делу“», и принятое на нем 5 апреля 1976 г. решение, которые цитировались выше, не стали основой для какой-то новой, аргументированной позиции. Наоборот, советское правительство, впервые столь обстоятельно проинформированное о размахе, какой приняло Катынское дело, отказалось ее сформулировать, явно опасаясь вновь «подставиться». Это нашло выражение в постановляющей части решения: «Считать нецелесообразными выступления с какими-либо официальными заявлениями с нашей стороны, чтобы не дать повода враждебным силам воспользоваться полемикой по этому вопросу в антисоветских целях»{29}.

Со своей стороны, советское руководство начало подумывать о встречных жестах, поручив смоленскому обкому КПСС и облисполкому поддерживать памятник в Катыни в надлежащем порядке.

Зашло в тупик и выяснение Катынского дела в двусторонних советско-польских отношениях. Вот как это оценил Костиков: «Я думаю, что мы неслыханно многого требовали от польских коммунистов — чтобы они забыли об ущербе, который наше государство нанесло полякам и их государству. Мы вместе осуждали царскую политику разделов, но закрывали глаза на то, что произошло в новейшей истории. Тайны, навязанные полякам, делали невозможным выяснение вопросов, которые причиняли боль...» Его свидетельство звучит вполне правдоподобно и убедительно: «Не оставлялось никаких сомнений — обязывала одна-единственная версия — убили немцы. [...]