Сердце: Повести и рассказы - Иван Катаев

— Не выйдет к шестнадцатому, — слабо отозвался Фатеев. — Покров завтра.

— Какой такой покров?

— Покров, престольный праздник у них, три дня не будут работать.

Калманов с сердцем выругался. Этого еще недоставало, что за идиотство. Теперь каждый день могут ударить холода, и все пропало. Как раз то, что ложптся на трудодни.

— Померзнет, — надрывался он, — я говорю, померзнуть может.

Фатеев поддакивал издалека, шумно вздыхал в трубку, но ничего не могут сделать, пробовали, уговаривали, не хотят. Престол.

— Ну, я сейчас к вам приеду. Что? Приеду, приеду, через полчаса буду. Ты пока созывай правление и бригадиров. Да, да, и парторгов, скажи Кузьмичову.

С досадой бросил трубку. Вот еще милый сюрприз. Позвонил Апресяну, часов до четырех он будет в Онучине.

К вечеру Калманов вернулся, надо было на бюро райкома.

Как будто бы устраивалось. Пошумел, раскачал, на поле подвинтил комсомольцев, поговорил с ударниками, с тем, с другим, обещались выйти и усовестить прочих. Аргумент насчет возможных заморозков действовал. После работы проведут собрания по бригадам, авось сдадутся. Но непременно надо быть самому, а то с утра может все рассыпаться. Традиция, оказывается, сильнейшая. Покров у них называется козырной праздник, чуть ли не важнее пасхи, раньше всегда три дня подряд пили и гуляли. Фатеев с Кузьмичовым очень просили приехать, на свои силы не надеются. Надо поспеть на рассвете, вывести на поле до того, как зазвонят к ранней обедне.

Калманов посмеивался. Поп сейчас, наверное, тоже старается. Кто кого.

Вернулся с бюро домой, хозяйкина дочь подала сегодняшнюю почту, которую прислал Апресян, так созвонились. Среди пакетов была телеграмма, он распечатал ее первой.

От издательства. Извещали, что книга четырнадцатого вторично будет обсуждаться на расширенном редакционном совете с приглашением представителей заинтересованных организаций. Ваше присутствие необходимо.

Присутствие необходимо.

Он дописывал и правил книжку после посевной, выкрадывая часы у короткой летней ночи, перечитывал, все кипело: здорово. Научно, веско, а читаться будет, как роман. Отослал. Когда был в Москве, справлялся, все еще на отзыве, и так тянулось до осени. Потом вдруг коротенькая бумажка. Книга отклонена, требуется коренная переработка. Ряд серьезнейших принципиальных ошибок. Горелин, по его просьбе, выяснил обстоятельства. Рукопись читал Зубарев и еще двое, фамилий узнать не удалось, все три отзыва резко отрицательные. Калманов послал грозное письмо, требуя пересмотра и указав на необходимость авторитетного арбитража, желательно привлечь таких-то и таких-то вполне беспристрастных товарищей, а не этих горе-теоретиков, которые, и так далее. Издательство пошло на все требования, пообещало поставить в известность о дне вторичного обсуждения рукописи. Горелин недавно написал, что Зубарев снова мобилизует все силы. И вот завтра, в шесть часов вечера.

Калманов сидел на столе, обхватив колени, рядом высились стопки щеголеватых, туго переплетенных книг, он договорился с местным отделением Огиза, чтобы для него бронировали все новинки из беллетристики. На этажерке черный ящик патефона, груды пластинок, по его заказу раздобыл в Москве Щегольков, утешались по вечерам у Апресяна.

Кажется, и по новому расписанию есть этот, в одиннадцать десять, времени еще много. Можно и с двухчасовым, скорым. В поездке не будет ничего зазорного, из политсектора уже два раза писали, что необходим личный приезд. Фатеев с Кузьмичовым, конечно, справятся и без меня.

Решил докурить эту папироску. За стенкой, в кухне, загремело, упала самоварная труба, хозяйка вполголоса ругнула дочь. Скоро принесут чай. На подоконнике тикал будильник. Калманов машинально потянулся к нему, поставил ножками к себе на колени, в колокольчике мелко отражалась верхняя лампочка. Буська-то как завизжит, кинется. Потешно суетилась секундная стрелка. Оставался еще час с лишним, надо по дороге забежать к Апресяну, просмотреть эту его инструкцию о зимней учебе, — все успею. И потом же, пятнадцатого вечером вернусь, только переночую. Он соскочил, подошел к вешалке, надел пальто, кепку.

А если не справятся?

Взял со стола пакеты и телеграмму, сунул в портфель. Зазвонил телефон; глуховатый голос Маруси Несторчук.

— Ты едешь завтра?

— Куда?

— В Онучино.

Он помедлил секунду.

— Придется ехать, загуляют они там без меня. Все этот покров разнесчастный, чтоб ему самому ни дна, ни покрышки.

Когда со станции донесло печальный высокий гудок, Калманов поднялся из-за стола, поставил будильник на шесть часов. Десять минут двенадцатого, высплюсь что надо.

Он разделся, лег. Нет, не спалось. И черт его знает, не писать целых две шестидневки — это все-таки ни на что не похоже. Он уже два раза телеграфировал Франс. Вчера ответ: не беспокойся дети здоровы пишу. Даже без подписи.

Очнулся от беспокойной дремы, зажег спичку. Четверть второго. Вскочил, зашагал по комнате, шаркая туфлями. Если с двухчасовым, значит, в Москве буду в десять утра. Франю еще застану дома.

Подошел к запотевшему окну, раскрыл створки. Голую грудь опахнуло тихим холодом, черное небо над сараем сквозь легкую туманную пелену горело всей своей октябрьской величавой россыпью, на станции шипел паровоз, лязгали составы. Очищают путь скорому. Калманов, округлив рот, подышал. Явно подмораживало. Он захлопнул окно, улегся, вздохнул.

В канун покрова Кирюшка вышел на работу скучный. Такой знаменитый праздник, в году раз, а погулять будет не на что, разве что поднесут.

От покупки коровы у них оставалось полсотни, и он к этим деньгам давно уж примеривался, вот подойдет козырной, стребую с Антонины хоть две красненьких. А тут позавчера она возьми да и надумай идти на четверговый базар за поросенком.

Уж очень распалилась на свое хозяйство, корова есть, так мало ей, давай еще и поросенка. У мужа она, конечно, спросилась, прежнего самоуправства теперь не было, и деньги эти все-таки им принесены в дом, сознавала, но ведь настоящего-то согласия он ей не дал.

Как выложила свое решенье, помялся, пошмыгал носом. Что тут скажешь?

— А на кой он нам? Чем мы его кормить будем?

— Ну как чем? За этим не станется. Я маленького куплю, недель об трех. Перво-наперво снятым молоком буду выпаивать, куда нам его девать, и так горшков не хватает заквашивать. Выправится, картошек начнем давать, очистки, огребки всякие, неужели не лучше, чем так зазря на огород выплескивать?

Кирюшка помолчал.

— Все-таки это, как бы сказать... Больно ты не ко времени удумала. Не ко времени, да. К празднику-то с чем останемся?

Антонина удивилась, будто и не понимает.

— А что же к празднику? Слава богу, всего напасли, не как те года. И масла сбили, и сметана есть, и творог, нога лежит баранья, сам выменивал. Чего ж тебе, орехов, что ли, волоцких? Так, чай, не святки.

Кирюшка хотел прямо объявить, что не орехов ему нужно, не девка, да тут рядом с женой стояла Катюшка, прислушивалась, и как-то не выговорилось. Он сидел насупившись, жена смотрела на него со смешинкой в глазах, и очень хорошо заметил, как она чуть подтолкнула Катюшку локтем.

— Так я, значит, утречком, чем свет и сбегаю, на скотном отпросилась.

— А за дитёй кто будет ходить? — спросил он угрюмо.

Младшая девочка у них вторую неделю болела, билась кашлем.

— Катя посмотрит, в шекеме завтра занятиев нету. И уж ей полегчало, девочке. Вчерась в больницу носила, фершал градусник ставил, сказывает, повернуло на поправку. Да я ведь и не на целый день, мигом обернуся.

Он встал, пошел к двери, злой. Разве бабу переговоришь?

— Загорелось тебе. Что они, деньги, сопреют, что ли, лежамши? — Надел шапку и вышел.

Вчера к обеду Антонина воротилась, купила-таки. Выпустила из мешка, ничего, складненькая такая чушечка, забегала, они ее с Катькой давай кормить, смеются. Им, может, и в радость, ну, а ему-то...

Говорит, всю полсотню, как есть до копеечки и отдала. Кто ее знает? Ушла на скотный, заглянул в сундук, поворошил, ничего нету. Не за пазуху же к ней лезть.

Эх, ну и подходит праздничек, хуже буден. Другие-то четвертями таскают, запасаются. У Горбуновых вон и браги наварили три ведра, такое удовольствие пойдет. А у них что? Опять не как у людей.

Согнувшись, он продвигался вдоль своей борозды вровень с другими бригадниками, выбирая из мокрой распавшейся земли выпаханную картошку, кошелкой таскал к кучам; возле одной сидели рядком на соломе бабы, обтирали клубенек за клубеньком, кто тряпицей, а больше пальцами. С самого утра сегодня впервые за столько недель распогодило, день занялся голубой, свежий, ближе к полудню солнце стало пригревать, но земля только еще обветрила, и картошка была вся такая же облипшая, не отличишь от комьев, едва-едва где просвечивает розовое пятнышко.