Подельник эпохи: Леонид Леонов - Захар Прилепин

Смрад – это адский запах, запах бесов.

Монаший скит, впрочем, и сам уже превращается в наваждение, и есть такое чувство, что встречаются две навады: новая советская и отжившая допетровская.

О том, как на пути Увадьева со товарищи встретился скит, написано так: «В недолгом свете спичек, негаданный, как наважденье, рождается косой деревянный крест. На карте <…> нигде не помечен этот тайный скиток».

Вообще у Леонова, при всей внешней ясности, если долго вглядываться, начинает проявляться очень невнятная, плывущая реальность, как будто времена и сроки наплывают друг на друга.

«– Что, что в миру-то? – с томлением, как бы издалека вопрошал Евсевий.

– А дым, дым в миру идет, ничего не видать за дымом!»

От Империи остался только прах, советское твердолобо и грубо, а допетровское, проявляясь нежданно в лесных дебрях, пугает пустыми глазницами.

Мы уже заметили, что в «Соти», как ранее в «Белой ночи», вновь возникает мотив бесовщины, точнее сказать, – чертовщины, причем мотив неотвязный и навязчивый.

Слово «черт» вообще одно из самых упоминаемых в тексте.

Потемкина, пытающегося пробить начало строительства, именуют не только энтузиастом, но и чертом, и еще, кстати, Хеопсом, и тут вновь возникает мотив «Пирамиды» и вспоминается печальная судьба самого Хеопса.

Мать говорит Увадьеву: «Жги, да пали, да секи, да руби единородных-то! Когда штаны-то с лампасами наденете? На всех не хватит, так хоть из ситчика пошейте, черти неправедные».

Сам Увадьев такие приказы отдает рабочим: «Работайте, как черти! Про вас песни сложат».

Да и говоря о себе, черта поминает он как присказку: «Но, черт, я одет в мясо…»

Не удивительно, что само понятие «душа» кажется Увадьеву насмешкой и пустотою: «Душа, еще одно чудное слово. Видишь ли, я знаю ситец, хлеб, бумагу, мыло… я делал их, ел или держал в руках… я знаю их на цвет и на ощупь. Видишь ли, я не знаю, что такое душа».

На ту же тему, но в противоположном смысле, рассуждает другой персонаж, из мужиков, в силу неумолимой леоновской иронии строящий нужники: «У вас в городе поди и древо-те камнем пахнет, а в камне сердца нет. Душа не может в камне жить, нет ей там прислонища. И как мне досталось понять ноне, душа, милый, навсегда уходит из мира, а ейное место заступает разум».

Когда на Соти свершается крестьянами крестный ход, в воду погружают крест, и поп говорит: «Гарь идет!» Как будто пропиталась чертовщиной земля в тех местах.

«Держите тишину, дьяволы!» – так обращаются к строителям на собрании.

И тому подобное: «…вывози своих чертей…»; или: «Черти вы, черти… обеднили нас до лоскутка!»

Один из героев «Соти», Лука, накануне начала строительства своими глазами видит нечисть: зайца с красной головою, выскочившего из трухлявой сосны.

Всё это напоминает нашествие бесов на скит в уже рассмотренных нами «Деяниях Азлазивона».

«…пошли косноязычные всякие толки, – пишет Леонов, – будто на опушку близ местности Тепаки выходил корявенький старичок, луня седей и рыся звероватей, нюхал веселый щепяной воздух, хмурился… И тут будто встретился ему московский комиссар Увадьев, которому щеку чирьем разнесло. И якобы, пробуя напугать власть, сказал старичок: “Я тебя, дескать, и не так еще тяпну, во всю харю прыщ насажу: топором не вырубить!”»

Но молодые, злые, сильные и бодрые черти все равно выдавливают старых изо всех их щелей: «Миллионы существ, если считать всю домовую насекомую нечисть, потеряли в те дни покой и жилище. По дорогам сломя голову бежали тараканы, скулили домовые по ночам; Фаддей Акишин, всеплотницкий староста, даже помолодел от веселого разгула ломки».

Монахи в ужасе: «В старых книгах, замкнутых в торжественные кожаные гробы, они искали ответа недоуменьям, но не было там ни о революции, ни о целлюлозе, а стояло расплывчатое и косноязычное слово: антихрист. И верно: две тысячи зачинщиков нового закона на земле копошились под Макарихой».

«И верно» – антихристы! – вот что утверждает прямым текстом Леонов, совершенно не прячась.

Сам Увадьев, едва появляется в скиту, в темноте мнится монахам как бес.

«– Трудишься, отец? – полюбопытствовал бес, причмокивая как бы конфетку. – Видно, и вас-то даром не кормят!

– Ямы вот чищу, – охрипло отвечал казначей.

– Чего же присматриваешься, аль признал?

– Ты бес…»

И далее: «…туман поколебался вокруг, как взбаламученные воды». Как будто начинается новое мироздание – такое вот ощущение от этой туманной мокрой мути.

Поначалу Увадьев вроде бы кажется героем положительным. Но для приметливого читателя, изучающего образ Увадьева, автор тут и там оставляет знаки, метки.

Во время Первой мировой, попав на фронт, Увадьев, в отличие от Пальчикова, не воевал, но мешал воевать. «Его не убили, даже не подранили, а разрушительная работа, которую он продолжил вести в армии, благополучно сходила ему с рук. <…> Гибель империи освободила его от военного суда и кары».

Леонов не дает никаких оценок, он констатирует факт: так было. Разрушительная работа, должны были расстрелять, но погибла Империя.

«Его мало кто любил, но уважали все», – пишет Леонов про Увадьева. Жене этого человека «бывало холодно в его присутствии, точно дули из глаз его пронзительные сквозняки».

В отношении к женщине Увадьев перекликается с Пальчиковым.

«– Молодая-т – женка, что ль, твоя?» – спрашивают Увадьева о спутнице.

«– Не, женка у меня там, далеко… – неопределенно махнул он, и все поняли, что разлуку с ней он переносит без особого вреда для здоровья».

Сравните с диалогом Пальчикова и англичанина из числа «союзников».

«– Вы тож имеете одна? – почему-то приспичило ему (англичанину, только что хваставшемуся фотографией своей невесты. – З.П.) спросить по-русски.

– Нет, я не имею ни одной… – сухо поклонился Пальчиков».

Увадьеву, как и Пальчикову, детей Бог не дал. Леонов вообще не дает права на продление рода сильным, встающим в полный рост, упрямым, волевым.

Жена Увадьева, возвращаясь из церкви, поскользнулась в гололедицу, и случился выкидыш. И то, что она именно из церкви возвращалась, совсем не случайно. У Леонова вообще нет никаких случайных деталей, но, напротив, именно из них и формируется реальная картина мира.

«Одна горсть сохраненных подробностей даст оправдание книге», – так он говорил.

Второго ребенка задушила пуповина, а что муж? Увадьев, забыв о жене, «которая десять лет проторчала под рукой как походная чернильница», пошел к иным женщинам. «В большинстве то бывали женщины опрокинутого класса; в короткие часы свиданий они успевали напоить его жгучей тоской собственного опустошения».

А потом Увадьев, «не страшась причинить горе», угощал жену шоколадом, «который оставался у него в кармане от другой».