Подельник эпохи: Леонид Леонов - Захар Прилепин

В «Литературной газете» за 9 ноября идет новый отрывок из «Соти» – «Перед прорывом», и в этом же номере – мысли Леонова об отношении писателя к социалистическому строительству.

В начале декабря в журнале «30 дней» (№ 12) публикуется глава из «Соти» «Возвращение Сузанны». И, наконец, в «Известиях» от 20 декабря – еще один, знаковый, отрывок романа, называющийся «Вредитель».

Одновременно, теперь уже в Ленинграде Театр ансамбля (ТАН) ставит «Барсуков».

Леонов будто набирает высоту – в течение года. Итог: 30 декабря он избран председателем правления ВССП – Всероссийского союза советских писателей.

Вполне возможно, что произошло это не без рекомендаций Горького, авторитет которого в Советской России уже начал превращаться в культ.

Хотя для РАППа, пока еще почти всесильного, все это не кажется достаточной причиной, чтобы прекратить критику Леонова. Его по-прежнему держат за литератора, которому еще перековываться и перековываться.

Но тональность высказываний все-таки на некоторое время изменится («В результате побед социалистического строительства Леонов увидел способность Октября уничтожить моральное подполье “Зарядья”, преодолеть “Унтиловск” и переродить “мелкого человека” из “подпольного” и “лишнего” человека в участника великой стройки…» и проч., и проч. – пишут рапповцы о начавшейся публиковаться «Соти»).

Зато после «Соти» в Леонове разочаруется значительная часть эмиграции: он им больше не «свой», почувствуют там. Хотя, признаем, «своим» для эмигрантов Леонов и не был никогда.

«Роман написан если и не на заказ, то все же под давлением тех лиц и настроений, сил и веяний, которые ныне литературой в России управляют», – утверждал Георгий Адамович. Даже он готов был согласиться, что «не на заказ», но поверить в то, что такое может писаться по собственному почину, в силу удивления и потрясения пред происходящим в стране, в эмиграции уже не умеют.

«Леонов спустился с тех “вершин”, на которых <…> он держался в “Воре”, на гладкие полянки “производственной беллетристики”, где героем является не столько человеческая душа, сколько какой-нибудь турбогенератор», – продолжает Адамович (сквозь зубы признавая, правда, при этом, что «Соть» – книга вовсе не разубеждающая в том, что у Леонова «среди молодых русских романистов почти нет соперников»).

На самом деле в полной мере не были правы ни совкритики, ни Адамович. И первые, и второй в равной степени оказались ангажированными. Одни – глобальной насущной задачей, перед которой меркли любые метафизические метания. Другие – пожизненным унижением и изгнанием, отравившим навек вкус ко всему, что им недоступно даже для лицезрения.

К тому же еще задолго до романа-наваждения «Пирамида» Леонов обладал умением создавать при помощи текста ощущение некоего окутывающего марева. «Ожившие клочья тумана» – так он определял своих героев. Посему тексты Леонова, несущие самые разные смыслы, почти как в «Белой ночи», не скрытые и даже зачастую очевидные, трактовались на удивление просто, если не сказать наивно.

Влияло на восприятие книг Леонова и время, которое не очень ценило полутона (по обе стороны советской границы, повторимся), предпочитая ясные и простые цветовые решения: красный, белый, черный, свой, чужой.

Хотя и в «Соти» смысловые каверзы, авторскую упрямую иронию и привычные леоновские зарубки по пути к извечной теме можно было бы разглядеть уже тогда.

В центре повествования несколько большевиков: Потемкин, Жеглов, Увадьев. Последний – главный герой.

Потемкин – инициатор строительства комбината на Соти, пробивающийся со своим проектом через всевозможные препоны: «сановитые бюрократы, – пишет Леонов, – твердя о социализме, все называли этим словом что-то расплывчатое и как будто удаленное на века».

Слабый, в сущности, человек, измотанный и работой, и временем, и невниманием, Потемкин едва дотягивает до запуска своего детища, заболевает и начинает умирать, медленно и тяжело.

Фамилия его не только напоминает о потемках как таковых, но к тому ж вызывает нехорошие ассоциации с потемкинскими деревнями.

В имени Жеглова нарочито слышен глагол «жечь», и, конечно, недаром, словно мимоходом, брошено в романе о нем: «…прежнюю незлобливость посмыло с него…» – злобный стал, злой. Близкие, впрочем, называют его по-доброму, без унижения – Щегол. С близкими он добр. И жжет, возможно, его же самого, изнутри.

Но самые тяжелые смыслы уже в самом имени своем несет Увадьев, Иван Абрамыч. В фамилии его отчетливо слышны «наваждение», или, верней, «навада»: слово, означающее дурной соблазн. Он будто детище того самого призрака, что бродил по Европе, навьи планы свои вынашивая.

Посконное имя Увадьева «Иван» подчеркивает близость к народу, а редкое на Руси отчество «Абрамыч» намекает усомниться в этом и подчеркивает некоторую чужеродность героя.

Первое же появление Увадьева в романе является ключом к его образу. Пробираясь на телеге сквозь лесные дебри к месту будущего строительства, Увадьев на минуту останавливается возле муравейника и протыкает его пальцем.

«Багровая суставчатая туча вонзилась в их округлый мирок – напрасно они тащили ее на расправу к своему нещадному судье», – так описывает Леонов произошедшее в муравейнике.

«Лишь забава двигала рукой человека», – пишет Леонов, употребляя очень важное свое слово «забава» (позже оно станет названием одной из трех частей «Пирамиды»).

Растревоженные и раздавленные муравьи «угомонились не прежде, чем перестало к ним струиться сверху недоброе тепло». Отметим определение «недоброе».

«Увадьев вынул палец из муравейника и понюхал: он пахнул терпким муравьиным потом».

«Он шел, – пишет Леонов об Увадьеве, – и, кажется, самая земля под ним была ему враждебна».

«Вы умеете выпить яйцо, не разбивая скорлупы», – говорят Увадьеву свои же, соратники по строительству, во время важной беседы. Леонов слова эти, обращенные к Увадьеву, трактует как «непонятную» шутку, хотя сам все прекрасно понимает: Увадьев выпивает содержимое, оставляя внутри пустоту.

А если содержимое не поддается… Монахи, чей тихий и бесполезный век в скиту с приходом строительства окончен, догадываются об Увадьеве: «…царь-де ременной плеткой стегал, а этот поди железную привез».

Растревоженный приездом большевистских активистов, кричит игумен: «В Соловецки-те времена, бывало, наедут, башку отмахнут, да и отпустят, а ноне душу самую в тиски смятения смертного закрутят. А в конечный день, как тряхнется земля и колыхнется небо, утерявшее цвет свой, разумы-т людские ровно тыквы лопаться начнут… заревет труба, на гору положена… тоды я тебя вопрошу <…> хде был? <…> Эх, метла-метелка; балы, машкарады, смрад их тебя прельстил?»