Подельник эпохи: Леонид Леонов - Захар Прилепин

Второго ребенка задушила пуповина, а что муж? Увадьев, забыв о жене, «которая десять лет проторчала под рукой как походная чернильница», пошел к иным женщинам. «В большинстве то бывали женщины опрокинутого класса; в короткие часы свиданий они успевали напоить его жгучей тоской собственного опустошения».

А потом Увадьев, «не страшась причинить горе», угощал жену шоколадом, «который оставался у него в кармане от другой».

Начиная строительство, Увадьев мечтает о том, что все нынешние, трудные свершения – они делаются во имя некоей будущей девочки. В мечтах Увадьев дал ей имя Катя.

И здесь очень важный момент: первой случайной жертвой стройки становится именно маленькая девочка – ее убивает вырвавшимся из земли саженным брусом.

Постепенно вытравив все человеческое из Увадьева, в середине повествованья Леонов пишет о своем герое, что он вылит из красного чугуна. Увадьев еще видит сны, но и во сне ему снится «красный шар, громоздко катившийся с востока на запад». Подминая все под себя, надо понимать.

Портрет героя довершается так:

«В привычках Увадьева было рубить с маху там, где и без того было тонко:

– Тот, кому может быть хорошо при всяком другом строе, уже враг мне!»

Вот они – новые люди, строящие новый мир.

Леонов смотрит на них честно и безжалостно.

Такой Увадьев просто не мог не завершить стройки.

Возможно, никто иной и не смог бы. Этот чугунный черт, сломав по пути несколько судеб, сделал свое дело, вопреки бунту природы и темноте мужичья.

«Я не боюсь моих ошибок, им со временем найдут громовое оправданье», – такова позиция Увадьева.

Философия самого Леонова, несомненно, иная. И ее, как нам кажется, формулирует в одном из диалогов книги инженер Бураго: «Я строю заводы, Увадьев, и мне не важно, как вам необходимо назвать это. Я буду с вами до конца, но не требуйте от меня большего, чем я могу. Социализм… да… не знаю. Но в этой стране возможно все, вплоть до воскрешения мертвых! Приходит новый Адам и раздает имена тварям, существовавшим и до него. И радуется. <…> Нет, я уже старый: я помню и французскую революцию, и несчастие с Икаром, и библейскую башню, и позвонок неандертальского человека в каком-то французском музее. Вы много моложе меня, Увадьев».

Увадьев отвечает:

«– Бураго, есть вопрос. Река пойдет в трубы?

– Непременно.

– Целлюлоза будет?

– Твердо».

Леонов знает, что река смирится и будет целлюлоза. И радуется вместе со всеми новому Адаму, новым именам, иным свершениям. Но Икар упал, и башня разрушилась: об этом он тоже знал. Потому что нет ничего превыше Бога.

Леонов ничего не скрывал!

Но Горький ничего этого вовсе не заметил или заметить не захотел:

«…прочитал “Соть”, – писал он Леонову, – очень обрадован – превосходная книга! Такой широкий, смелый шаг вперед и – очень далеко от “Вора”, книги, кою тоже весьма высоко ценю… Имею право думать и утверждать, что “Соть” – самое удачное вторжение подлинного искусства в подлинную действительность и что, если талантливая молодежь прочитает эту книгу, она – молодежь – должна будет понять, как надобно пользоваться материалом текущего дня, для того чтоб созидать из этого материала монумент текущему дню…»

Жуть. «Монумент…»

Редактор «Нового мира» Вячеслав Полонский сделал в те дни такую дневниковую запись по поводу Леонова: «Его “Соть” не нравится писателям. Бабель говорит: не могу же я писать “Соть”. Но Леонов знает, что когда ко времени. Искренен ли? Вряд ли. Не думаю».

Не важно, что Полонский несколько преувеличивает по поводу «не нравится писателям»: Зощенко, к примеру, назвал «Соть» «отличной книгой».

Куда важней, что никто по большому счету ничего тогда не понял в романе. Ни Горький, ни Полонский, ни Бабель.

Десант в Азию

Наркомпрос Туркменистана возжелал ознакомить литераторов с жизнью южной советской республики – и Наркомпросу не отказали. 22 марта 1930 года отправилась в путешествие бригада в составе трех поэтов – Тихонова, Луговского, Санникова, и трех прозаиков – Леонова, Всеволода Иванова и Павленко (последний был инициатором поездки).

Просто так выгуливать бригаду эту никто не собирался: поездка была социальным заказом, который предстояло выполнить. И Леонов идет на это: он желает утвердить свои позиции, дабы чувствовать себя уверенно и спокойно.

Бригада проследовала по маршруту Ашхабад – Кушка – Мерв – Байрам-Али – Бухара – Керки – Чарджуй.

«Был дождь при свежем ветре, и плескалась грязь на лагерно-четких улицах, когда мы приехали в Ашхабад, – вспоминал потом Пётр Павленко. – Каменные тучи копетдагских отрогов кружились за городом.

Есть города, уютные даже в дождь. Ашхабад не похож на них – тучи, падая с гор и вися над нами синими валунами, подчеркивают низкорослость города и превращают всего его в одноэтажный пригород какого-то другого центра, грязь и переполненные водой канавы коверкают улицы, и белые стены домов покрываются мокрыми пятнами, похожими на застарелые пролежни».

В общем, вдохновиться поначалу было крайне сложно: муторная поездка, маркость, сырость – при том, что воды в достаточном количестве нету…

Недаром Леонов в очерке, написанном по итогам поездки, в числе прочего не забывает сказать доброе слово о благах цивилизации: «Все это надменное глиняное величие <…> вряд ли обольстит трезвого нынешнего человека, а поэт не расщедрится даже на “раскулаченное” от всяких рифм и размеров стихотворение. Мы уже познали железо и бетон, мы ценим мудрую прелесть канализации, словом “вода” мы привыкли определять не стоячий студень грязного арыка, а то текучее и жизнетворное благо, одна мысль о котором дает прохладу».

Случались, впрочем, и любопытные наблюдения. Улицы Ашхабада 1930 года были переполнены велосипедистами: писатели стали свидетелями похорон, когда покойника провожали люди в папахах, строгих халатах и на велосипедах.

Точные зарисовки восточного быта есть в написанной Леоновым по итогам поездки повести «Саранча». Вот так герой видит местный базар: «…все старались точно заводные. Гражданин скоблил ножиком голову другого гражданина: подобная дегтю, кровь текла по лезвию, и оба в увлечении не примечали. <…> Под деревом, в кругу редких зрителей, пел бахши, и лоснящееся дерево дутара невпопад вторило ему. Он пел, всяко качая свою кудлатую папаху, то закидывая голову так, что через горло его можно было бы увидеть самое сердце, откуда исходил стонущий звук, то совсем наклоняясь к пыли, словно и муравья призывал в свидетели искренности своей и знания».

В Ашхабаде писателей поселили в общежитии ЦИКа: «…он построен в манере небольшого алжирского форта, замкнутым четырехугольником, с целой серией внутренних дворов, – описывал писательское жилье Павленко. – По ночам с плоских крыш его свисали собаки и лаяли вниз».