Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней - Игорь Смирнов

2.3.1. Глупость может быть свойственна представителям всех характеров в той степени, в какой эти представители равны себе, бесконтрольны, не метапсихичны. Глуп неиндивидуализовавшийся, себе самому не противостоящий характер. Глупа сверххарактерность. Травма, формирующая дурака, какой бы она ни была, не принадлежит ему лично, отчуждена от него в качестве всеобщего достояния, не позволяет ему различать себя. Дурака создает повторение травмы, создавшей его родителей. Т. е. бесконечность психизма. Дурак — психотипичен без страдания. Он счастлив в чужой незавершаемости.

Однако те из интровертированных мазохистов, для которых «я» выступает в виде вообще незначимой величины, составляют в их отношении к глупости/уму особую группу среди прочих психотипов. Метапсихика становится для мазохиста-интроверта, который в момент авторефлексии не обнаруживает ничего (а не просто не обнаруживает чего-то), избыточным, дисфункциональным элементом. Ум, т. е. способность к самосознанию, должен быть подвергнут с этой точки зрения критике. Ум глуп. Он не справляется со своим заданием. Автору художественного текста предписывается поэтому показывать глупость творческого акта. Текст компрометировался ленинградским авангардом второго поколения как таковой. Здесь проходило различие между позднеавангардистским творческим принципом и принципом традиционной пародии, компрометирующей всегда либо конкретный текст, либо определенное семейство текстов[614].

Чем менее автор контролирует свои творческие действия, тем аутентичнее его творение (ср. идею «автоматического письма» — главное, что французский сюрреализм, родственный Объединению реального искусства в качестве одного из направлений авангарда-2, оставлял во владение писателю). Автор пребывает в тексте как лицо, которое не в силах исправить ложное, не содержащее в себе никакой ценности, сочинение. Автор утратил свой авторитет. Но именно в этом качестве автору и удается, по идее позднего авангарда в его ленинградской редакции, избежать всех тех заблуждений, которые подстерегали бы его, доверяй он разуму, самосознанию. Объединение реального искусства (так же, как и сюрреализм) не ощущало своего субъективизма, потому что оно, борясь с интеллектом, теряло тот уровень, на котором субъект может различать себя, т. е. переставать мыслить себя как объективную данность.

2.3.2. Добычин в романе «Город Эн» (1935) описывает провинцию под углом зрения мальчика, который в самом конце повествования выясняет, что он был подслеповат и не мог видеть реальность такой, какой она была[615]. Эта полемика раннеавангардистским представлением о литературе как о заново видящей мир выражается Добычиным в редкой форме Wir-Erzählung: ребенок-рассказчик не отделяет себя от матери, говорит за обоих[616]. Ложный текст оказывается, таким образом, повествованием, учитывающим авторитетную точку зрения (матери). Голос реального автора без остатка растворен у Добычина в ложном слове героя-рассказчика. Садоавангардистской ностальгии по симбиозу Добычин противопоставляет фактический симбиоз в виде ложной связи[617].

Повествователь в романе Вагинова «Козлиная песнь» (1927) — это урод с тремя пальцами на левой руке и с четырьмя — на правой (дефектным изображен здесь именно рабочий инструмент писателя — руки). Все, что способен этот автор поведать читателям, исчерпывается рассказом об интеллектуальной деградации людей умственного труда — поэтов, философов, филологов. Интеллект не выдерживает испытаний, с которыми он сталкивается по ходу времени. Реальный автор «Козлиной песни» передоверяет повествование о крахе интеллекта монстру, выродку, карнавальному чудовищу.

Введенский в абсурдистской пьесе «Елка у Ивановых» (1938) выводит на сцену детей в возрасте от одного года до восьмидесяти двух лет. Точно так же заведомо недостоверны «Комедия города Петербурга» (1927) Хармса, где царь Николай II появляется вместе с комсомольцем Вертуновым, и пьеса Введенского «Минин и Пожарский» (1926), в которой современниками оказываются Пожарский и Меньшиков. Абсурдистская драматургия обэриутов подрывает доверие реципиентов к сообщаемой им информации. И если реципиент хочет быть сопричастным создателям подобных текстов, то он обязан отречься от привычного ему рассудка.

Егунов членит свой роман «По ту стороны Тулы» (1931; издан под псевдонимом «Николев»)[618] на главы так, что, несмотря на непрерывность повествования, за первой следует третья, а за ней — пятая и т. д. Автор как бы не справляется даже с элементарным счетом. Этот текст отрицает возможность авторства в современности и тем, что не имеет собственного названия (заголовок отсылает нас к античному роману «По ту сторону Фуле», написанному Антонием Диогеном). К тому же псевдоним, выбранный Егуновым, — имя поэта XVIII в. (который ослеп в 20 лет — ср. выше о близорукости рассказчика у Добычина).

Заболоцкий назвал свой первый сборник стихов «Столбцами» (1929), отождествив поэтическое всего лишь с графической формой текста.

Доведенная до логического предела компрометация авторского ума порождала тексты вроде хорошо известного рассказа Хармса, рисующего писателя как человека, которому вообще нечего сказать, но который тем не менее, на манер графомана, пытается это сделать:

Был один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его называли условно <…> Ничего у него не было! Так что непонятно, о ком идет речь.[619]

То, что может отрефлексировать самоотрицание рефлексии, есть потеря ума, сознающая себя самоутрата метасознания, метаидиотия, о которой писал Введенский в подытоживающей его и его друзей творчество «Элегии» (1940):

Цветок несчастья мы взрастили,мы нас самим себе простили,нам, тем кто как зола остыли,милей орла гвоздика.

Я с завистью гляжу на зверя,ни мыслям, ни делам не веря,умов произошла потеря,бороться нет причины.Мы все воспримем как паденье,и день и тень и наслажденье,и даже музыки гуденьене избежит пучины.

2.3.3. В своей апологии ренессансного карнавала М. М. Бахтин, сочувствовавший обэриутам (он восторгался прозой Вагинова), вменил предмету своего исследования то, что характеризовало искусство позднего авангарда, — борьбу с умом. Народные праздники дураков, а вместе с ними и впитавший их семантику роман Рабле несут в себе, как думал М. М. Бахтин, идею подлинной свободы, недоступной человеку до тех пор, пока он не признает правоту абсурда (пока он не сделает Смерть беременной, не заменит телесный верх телесным низом и т. п.).

Нужно заметить по этому поводу, что Ренессанс вовсе не критиковал ум, как это казалось М. М. Бахтину. Как раз напротив: он поносил в многочисленных трактатах нехватку интеллекта. Да, Ренессанс давал слово Глупости. «Das Narrenschiff» завершается подписью автора: «Der Narr Sebastianus Brant». В «Encomium moriae» Эразм Роттердамский отказывается от речеведения — здесь говорит только Moria. Но это не значит, что Ренессанс не доверял уму. Интеллект был для этой эпохи высшим судьей. В только что названных сочинениях Глупость разоблачает самое себя, т. е. достигает уровня метасознания, присущего лишь уму. В Ренессансе даже глупость умна, потому что для XVI в. интеллект — это поистине всё. В позднем авангарде даже ум глуп. М. М. Бахтин спроецировал на ренессансную эпоху современную ему ментальность и тем самым легитимировал последнюю в качестве укорененной в истории.

2.3.4. Почему позднеавангардистская критика авторитетного текста развернулась в среде именно ленинградских писателей? Не будет натяжкой предположить, что Ленинград, уступивший статус столицы Москве, оказался в силу этого наиболее подходящим местом для создания текстов, отрицающих свою власть над читателем. Психическое становится культурогенным тогда, когда для этого возникает предпосылка во времени (так, мазохистская культура могла сложиться лишь вслед за появлением садистской, как опровержение последней). Но характер, одерживающий свою победу над иным характером во времени, не может не испытывать страха времени, которое делает и его устраняемым с культурно-исторической сцены, которое обращает его работу во временную. Чтобы снять этот страх, лицо, включающееся в культуросозидание, нуждается в том, чтобы оправдать свою деятельность помимо истории, иными словами, он нуждается в месте, которое мотивировало бы его личное начинание как решение некоей неличной, объективно существующей, требующей поэтому коллективного подхода к себе задачи.