Пять синих слив - Наталья Николаевна Молодцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но сначала я позвоню самой внучке. Или даже лучше ее маме, которая решила вновь показать дочкины опусы (так она называет ее рисунки) все той же художнице.
Голос дочки был растерянным. «Ну что, что?» – торопила я.
– Она сказала: «Бывает же такое… Поздравляю. У вас талантливая девочка».
Каким счастьем разлились эти слова в моей истерзанной ремонтными переживаниями груди! Талантливая девочка… Значит, надо этот талант развивать! Развивать, не растрачивая время и силы на преодоление разного рода житейских трудностей! У них, у детей, их тоже немало. Господи, может, и вправду надо бежать из этой страны?!
Что там ответила Лариса? Скорее всего, она найдет эти соображения разумными. Потому что до сих пор ее рассказы о своем заграничном житье-бытье были восторженными: «Мы с мужем объехали всю Европу, побывали в Америке. Зарплата детей и наши с мужем пособия позволяют путешествовать по всему миру»…
Живут же люди… Ах, Лариса, целую жизнь ты просидела в библиотеке, и твоей зарплаты хватало только на то, чтобы навестить родителей. Зато теперь… Ну что, что ты мне сейчас скажешь?!
Бывшая библиотекарша отделалась стихами:
Над Канадой небо синее,
Меж берез дожди косые,
Хоть похоже на Россию,
Только все же не Россия…
И больше – ни строчки…
На самом краешке заката
К старости Петр Григорьевич снова стал похожим на Петьку, каким когда-то был: ходил разболтанной походкой, засунув руки в карманы поношенных штанов, крутя-вертя головой вверх-вниз, вправо и влево, ни на чем особо взгляд не останавливая. Соседка Дуся говорила:
– Ну вылитый сорванец! Только вихры седые.
– А то ты меня сорванцом помнишь?
– А вот и помню! И вот как: я первый год в школу ходила; сижу как-то раз у окошка, а ты мимо с букетом черемухи идешь. Одна рука в кармане, в другой букет… Поди-ка, своей Глафире и нес?
Когда Петра Григорьевича что-то сильно удивляло, он заставлял свои кочующие по миру глаза остановиться. Вот и сейчас – вперился ими в соседку, гадая: неужто и вправду помнит? Сказал же нелепицу:
– Хочешь – я и тебе подарю?
– Тьфу, дурак, – разобиделась Евдокия.
Глафира ушла, откуда не возвращаются, прошлым летом. Петр Григорьевич стоял над ее гробом и думал: неужто вся жизнь уже прошла, просеялась через сито времени? Вот ведь только – вчера – залез в соседний огород, наломал черемухи, понес ей. Черемуха полетела через окно во двор…
– Ишь, чего выдумал! Чтобы я за него, за голытьбу, дочь отдал!
Глашин отец валял валенки и на этом основании считал себя крепким хозяином. А Петрова отца раскулачили, все имущество отобрали, из дома выгнали. Жених был – гол как сокол… Спасибо – разрешили работать в колхозе водовозом. Воду Петро возил в поле, а там уже появились первые трактора. Обретаясь возле трактористов, он быстро сообразил, как надо управляться с техникой. И поскольку нужда в специалистах в те годы была великая, его пересадили с водовозной брички на трактор. Вот тут-то Петро и показал свою «кулацкую» закваску: обедать не ходил – ел на ходу, в машине; ночевал тоже в поле, возле трактора, – кинул телогреечку – чем тебе не постель? Руководство колхоза только руками развело: делать нечего – приходится объявлять несознательного элемента передовиком производства…
Тогда он и расхрабрился, ломал у соседа черемуху, видя перед собой чудные Глашины глаза: тиха – воды не замутит, а глаза подымет – и мир будто качнется…
И вдруг – от ворот поворот…
Домой – в сараюшку на краю села – Петро шел на ватных ногах. А вечером в проеме двери появилась Глаша…
Вскоре она, уже как жена, собирала его на курсы водителей автомашин. Собирала на месяц, еще не зная, что домой он вернется только через пять лет…
– Нет, вы поглядите – опять нарисовался!
На скамейку возле Дусиного дома кто только не садится: в магазин народ идет – надо присесть, поделиться вчерашними новостями; из магазина – опять присест, новые вести душу распирают. Только сосед такой привычки не имел. И вот – второй раз за день нарисовался.
– Ты чего, Петро?
– Серьезный разговор, Евдокия.
– Ну дак… выкладывай.
И Петро понес: президент на всю страну объявил, что к 9 Мая участникам войны будут давать новые квартиры; надо только доказать, что имеющееся жилье старо и негоже, да с квадратными метрами не подкачать: меньше одиннадцати на человека быть должно.
– Это что – как у кобеля в конуре? – не поняла Евдокия.
– Ну, у кобеля все же помене…
– Да я-то тут при чем? Ты ветеран, а не я. Я тебе даже не родня.
– То-то и оно! А надо бы родней стать.
– Это как?
– А выходи за меня замуж!
У Евдокии и дыхание перехватило:
– Ах ты, кобель… вот где кобель-то…
Фартук сняла – и ну его по мосластой спине…
Ночь Евдокия не спала. Разбередил душу седой пацан! Ишь, чего выдумал – замуж! Как и язык-то повернулся! Глафира только год как ушла. А ее Захар, наоборот, так давно убрался, что грех уж и говорить о каких-то замужествах. Годы-то – не предвенечные, а предвечные уж идут…
…И Захар, и Петро вернулись с войны в один месяц – зимой сорок пятого. Оба раненые, один в руку, другой в ногу, да какое это увечье по тем временам? На улице сохло на корню четырнадцать девок, а повезло двум – ей да Глаше. Но если Глаша ждала своего Петра уже как замужняя жена, то она…
Приехал Захар как раз под общее собрание колхозников, и его тут же выставили кандидатом в председатели. Народ дружно проголосовал: во-первых, мужик, и почти здоровый, во-вторых, по довоенному времени все знали Захара как парня нехулиганистого и работящего, – так чего же еще?..
Тут же, на собрании, представитель райкома то ли в шутку, то ли всерьез посоветовал: «Да
