Кот-Скиталец - Татьяна Мудрая

По этому случаю Эрмина успокаивала меня:

– В понятиях Мартина дамы – нежный пол, который требует защиты. А тут перед ним упрямица, которую хочется укротить, как фриссу, – и нельзя это сделать тотчас же. Нужно время. А время… Оно творит их обоих иными, чем они есть теперь, и может попросту снять проблему.

Я понимала эти дела так. Мартин Флориан по самой натуре своей пребывал в состоянии перманентного восхищения противоположной частью человечества (или лучше сказать, андрства) и в эту ауру окунал мою дочку. Был он в этом не столько умен, сколько прав: тактика действовала на подсознательном уровне и мало-помалу оказывала свое действие. Однако лишь отчасти. Усвоенный Сереной коллективный архетип включал в себя и рутенскую теремную затворницу, и провансальскую куртуазную даму, и вооруженную воительницу первых лет ислама, и черную амазонку короля Дагомеи. Напрасно здесь считали Серену тринадцатилетним полуребенком-«мальчишницей», сравнивая со своим двуногим потомством. Разумеется, их собственные дочери того возраста, что и она, были, в противовес ей, уже готовыми юными женщинами на выданье – только и она была тем же на кхондском, скрытом от андров уровне: отроковицей, пребывающей на некой зыбкой грани, когда и детское равенство полов еще притягивает к себе, и открывается манящая, ничуть пока не пугающая перспектива властвовать над мужем. Поэтому она принимала королевскую и вообще мужскую галантность как должное, как приятную и естественную дань, и впитывала в себя щедрые лучи Мартинова обаяния, точно лилия на заре: чтобы набрать бутон и пышно процвести ради всей земли.

Так что мастер Мартин имел дело с таким же мастером.

А вот занятия типично мужскими ремеслами – фехтованием, верховой ездой, натаской каурангов, тем, что для андрских дам считалось грубой экзотикой, – эти совместные занятия заметно увеличивали его личные жениховские шансы.

В поединках на холодном оружии я полнейший профан, но если верить на слово прислужникам, моя дочка преуспевала. Памятуя ту характеристику, что дал Мартину БД, я вначале не верила им, однако они не льстили, а были удивлены скорее неприятно. Вот насчет ее успеха в дрессировке каурангов и фрисс я с самого начала нисколько не усомнилась. Андрская методика обучения Живущих была сходна с той, какую рутены применяют в яслях и детсадах, только чуть меньшей была роль звучащего слова. Главными предметами были охота и война; отсюда своеобразный тривиум – арифметика, грамотное письмо и культуризм – и квадривиум: точные науки в комплексе, живой иностранный язык, практическая механика, боевые искусства. Поскольку младшие братья андров были куда меньшими плотоядцами, чем их хозяева, натаска шла туго.

Так вот, Серена берет тем, что не держит собак и лошадей обоего пола за дебилов, которым мила лишь программа реальных училищ или ремеслух. Только и всего-то! Однако андры и тут ее не понимают. Им кажется, что она умеет укрощать диких жеребцов – а она и вправду может, и ловка, и шенкеля у нее дай боже, не спорю, – но на деле моя дочь с ними договаривается, умея и польстить природному рассудку, и вовлечь в умный разговор, и пощадить самолюбие, на котором давно набиты мозоли. И не свору она скликает, а создает братство, землячество, эфемерную ячейку, скрепленную волко-собачьим волапюком, мункской телепатией, своим собственным прекрасным запахом. А, главное, не для потехи, не для убийства – для разговора о высоком, о судьбах триад, о Первояйце Леса, о застывшем великолепии андрской культуры, о тайнах нэсин…

И брат ее Артханг соучаствует в этом вместе с нею.

Что более всего впечатлило Серену в Замке – это библиотека. Во внутренней его части, в укреплениях, примыкающих к «Шервуду» ею была загружена целая анфилада бельэтажа. И это было мудро: лично я, ина Тацианна, никогда не понимала, как галантные и любвеобильные дамы и кавалеры могли существовать в цепочке сообщающихся комнат. Впрочем, и квартиру нашего боготворимого рутенского вождя, комнаты которой, правда, не были выстроены во фрунт и вытянуты шеренгой, но все, как одна, были проходимы насквозь, занимала самая разнообразная его родня, и понятие своей комнаты, своего угла были для моих старших родичей абстракцией не менее, чем в старину, когда простой народ на ночь заваливался в избе-четырехстенке на лавки и полати, а третье сословие занималось тем же в одной комнате, большой и густо населенной, как дортуар. Такая обстановка порождала опасные связи снохи и снохача, хозяйки и подмастерья, и словцо «спать» обретало свою преславную многогранность. Однако мы отвлеклись…

Моя дочь имела лишь глазное понятие о книжных собраниях, Домах Мудрости, публичных библиотеках и прочем, знакомилась с андрской системой компьютерной автоматизации книжных фондов, и в ее сознании отложилось представление о некоем суматошном и пестром толпище, торжище знания, откуда каждый черпает лишь то, что ему по вкусу. Но в этих сводчатых нишах, идущих мимо тебя мерным шагом, на толстых полках, что пересекали комнату за комнатой с монотонностью железнодорожного рельса, в блестящих темных корешках, которые вызывали во рту ощущение огромной плитки шоколада, поделенной на равные дольки, таилась удручающая преизбыточность.

– Это твоя личная библиотека, Мартин Флориан Первый? Или наследство предков?

– И то, и другое.

– Ты-то сам прочел все эти томы и томики?

– Не будь такой наивной. На это ведь жизни не хватит!

– Жаль. Я-то именно по своей наивности полагала, что прочесть свои книги, овладеть ими – одна из семи смертных добродетелей. Без этого ты теряешь над ними власть и право. Один язвительный поэт, помню, писал о себе:

Это значит, что после его смерти пурпур его грехов побледнеет перед фактом, что его книжки были прочитаны от корки до корки и взахлеб. «Читать» произносится так же, как «красный». Каламбур, милый мой. Вообще-то объяснить игру слов – почти то же, что убить, но факт прощения грешника бесспорен.

– Из твоих слов я понял одно: он хвастался, что это его собственные пустые вирши пользуются спросом. Упаси меня Бог стать таким рифмоплетом! Мне хватит наследия отцов – этих буковых и дубовых сот, в которых отстаивается мед векового знания. Его собирали мои победоносные предки… привозили из походов… получали в дар от тех владык, которых брали под свою мощную руку… покупали на золото, выменивали на труд вассалов. Переписывали на бумаге со своими гербами, переплетали в кожу с драгоценными клеймами, золотыми и серебряными.

– Покажи мне ваши книги, андрские. Ваших собственных поэтов, писателей, драматургов. А то эти похожи на пленников в одинаковых робах.

– Они в другом конце, – ответил Мартин рассерженно и зашагал быстрее.

Книги ставились на полки по мере их добывания, а полки наращивались по мере необходимости, протягиваясь все дальше по цепи комнат и захватывая всю большую часть помещений. В самом начале располагались рукописи, которые лишь изредка перемежались изделиями печатного станка, затем регулярной графики стало, судя по стандартным надписям на корешках, значительно больше. Здешние библиотекари не слишком поусердствовали в классификациях – только снабдили залы табличками типа музейных, описательного характера.

– Вавилонское столпотворение, – бормотала Серена, вертя головой во все стороны, пока они бежали сквозь ряды. – Архитектоника Вавилонской библиотеки.

Ей вспоминались желчные сентенции Шушанка: «Современные наши писатели плодовиты до бесстыдства. Мастера производства по изготовлению патриотических и сельскохозяйственных романов на любую заданную тему. Поэты виршеплетствуют на всех диалектах, включая им незнакомые. А литературные критики знают, что следует делать и тем, и другим, куда лучше их самих.» В этих словах чувствовалась душа БД, но не его стиль.

Наконец, они с Мартом дошли. Здесь корешки были в массе более яркими, новые вперемешку со старыми, затрепанными. Одного автора подавали при всем параде: первое издание, второе, посмертное собрание сочинений, нетронутые новые переплеты. Другой носил явные следы спонтанной покупки и читательского предпочтения – разрозненные томики, залоснившийся супер.

– Смотри, вот книги на новом и сладостном андрском наречии, набранные ясным андрским шрифтом, – Мартин взял такую «согретую рукой» книгу и развернул. – Раньше мы брали алфавит у инсанов вместе с овладением искусством грамоты. Но разве наша речь не нуждалась в оболочке, отвечающей ее изгибам, будто собственная ее кожа? Разве мы не заслужили свободы самовыражения?

– Но разве вы ее не имеете? Я не слышала о том, чтобы нэсин устраивали какие-нибудь наблюдательные комитеты и литерные организации, покушаясь на вашу любимую свободу слова.

– Что ты понимаешь, девочка! Вся наша культура, музыка, юрисдикция, письмо истекли из «узорчатого» и «стрельчатого» письма инсанов, из их музыкального лада, пропитались их миросозерцанием – их взглядами на брак и семью, государство и право, свободу совести… и так вплоть до самого Бога.