Опричное царство - Виктор Александрович Иутин

– Пойдем, княгиня! – велели ей. Встала. Одной рукой держала ребенка, другой поправила плат на голове и утерла слезы – не хотела их показывать этим собакам!

– Пойдем, мама! Пора! – сказал вдруг Юрок и как-то пронзительно твердо взглянул на мать, будто и сам все понимал. Путь на двор был словно в тумане. Ванята ревел еще пуще, цеплялся за мамин платок. Лежавшие повсюду трупы, кровь, огонь, местами растворяющий тьму. Строй стрельцов в черных кафтанах, заряжающих пищали и ручницы – ждут лишь команды…

Грохот выстрелов слился в один. Когда дым рассеялся, стрелецкий голова подошел к лежавшим на земле телам. Младенец все так же был прижат к матери, но теперь молчал. Открытые глаза княгини застыли, угасая. Мальчик постарше все еще был жив, хрипел, постанывая. Тогда стрелецкий голова нагнулся над ним, вынул нож и хладнокровно всадил его мальчику в грудь. Княжич вздрогнул, сдавленно вздохнул и затих.

К вечеру все закончилось, стихло. Ограбив и уничтожив двор, опричники принялись грабить посады и нещадно убивали противившихся им. Многие успели уйти из города, оставив на поругание свои дома. И когда Дмитров был разграблен, большинство оставшихся жителей вскоре покинуло город, и он запустел, сумев оправиться и ожить лишь в следующем столетии…

Владимира торжественно хоронили в Архангельском соборе при огромном стечении народа. Стоя у его гроба и глядя на застывшее мертвое лицо дяди, царевичи переглянулись, и Федор спросил старшего брата:

– Ты бы смог вот так же меня хоронить? Если бы я предал тебя… ты бы так же стоял у моего гроба?

Иван понял, что Федор запомнил его неосторожное слово, и, сглотнув слюну, вытерев выступившую слезу, взял брата за руку. Сейчас они, у гроба князя Владимира, стали друг другу ближе, чем когда-либо были.

Поодаль во тьме собора стоял Иоанн с каменным лицом и потухшими глазами. О чем он думал тогда? Корил себя или же до конца был убежден в том, что смерть брата – единственный способ оградить державу от смуты?

Об одном он думал точно – все готово к карательному походу. Начались казни причастных к «заговору» князя Владимира. Первыми казнили повара царского Моляву со старшими сыновьями как главных отравителей.

А в декабре все опричное братство по государеву приказу явилось в слободу.

В слободском дворце в отдельных покоях жили дети князя Владимира, коих царь объявил приемными детьми и велел чтить их, как и собственных сыновей. Марья сидела у покрытого морозной росписью окна, глядела, как перед дворцом шумит море из черных кафтанов.

Уже поняла, что кроме отца нет и матери, и младших братьев. Восьмилетняя Евдокия захворала в дороге, лежит в лихорадке. Ежели и сестрица младшая умрет, так не останется у нее никого вовсе. Вася и Фима, сводные ее брат и сестра, жили в других покоях и с Марьей виделись лишь изредка – не были никогда привязаны друг к другу. И то, Васе, может, государь даст отцов удел, туда поедет, Фиму, молвят, замуж собираются выдавать за кого-то. А Марья что? Кому она будет нужна?

Заплакала, уткнув лицо в ладони. Горько, обидно.

А снаружи, где под метущим снегом стояло опричное войско, гремит голос Иоанна:

– Еще одна измена, братия, происходит прямо под нашим боком! Новгород и Псков не сегодня, так завтра отойдут Литве!

Марья, перестав плакать, принялась оттирать запотевшее окошко, дабы рассмотреть, расслышать, о чем говорит государь, ибо дальнейших слов не различила, и вдруг мощный рев тысяч глоток заставил ее отпрыгнуть от окна. Перекрестилась перепуганная девочка, даже не зная, что умышляется государем и опричниками. И над этой толпой звучит громогласно государев призыв: «Идем на Новгород и Псков!»

Глава 8

Уже год Филипп жил в маленькой, сырой и холодной келье Отроч-Успенского монастыря в Твери, куда он был отправлен по приказу государя. Было велено содержать его как узника, ущемлять в еде и одежде. Смиренно Филипп терпел все лишения. Монахи монастыря никак не могли помочь ему, ибо стерегли бывшего митрополита люди самого Малюты – целыми днями сидели на бочках у дверей его кельи, переговаривались, гоготали, дрыхли по очереди.

«Когда же он уже сдохнет, надоело тут сидеть», – часто слышал Филипп за дверью и тихо молился. Дух его был не сломлен, взор по-прежнему источал неведомую силу. Хотя, собственно, он хотел того же, что и стерегущие его опричники, ибо устал неимоверно, но не мог руки на себя наложить – грех.

– Господи, долго ли ты еще будешь испытывать меня? – вопрошал он, глядя в маленькое окошко кельи. С этой же фразой на устах он проснулся в тот день. Снаружи мело крупными хлопьями, ветер завывал в щелях стен, от мороза что-то трещало.

Когда дверь его кельи отворилась и сзади послышались тяжелые шаги и хриплое дыхание с одышкой, Филипп не обернулся – так и сидел на покрытых мозолями коленях и молился, прикрыв веки.

– Владыка святой! – раздался голос. Филипп раскрыл глаза, узнав голос – это был Малюта. Он стоял в заснеженной шубе, держа шапку в руках.

Закрыв дверь за собою, Малюта сказал, подойдя к Филиппу:

– Государем я послан. – А Филипп чувствовал от него холод с дороги и острый запах конского и человеческого пота. – Крамола… Новгород и Псков хотят Литве отойти, государь наш в поход на них собрался… Благослови его, владыка!

И сам склонил голову. Филипп устало покачал головой, опустив глаза. Он лишен сана и потому не вправе кого-либо благословлять, Филипп хорошо это понимал.

– Не за тем тебя сюда государь прислал! Не за тем…

Малюта поднял свои черные глаза-бусины и уставился на узника. Закончить! Сейчас! И сам не понял Малюта, как, наконец, решился на это, как бросился на старика, повалив его на пол, уперся коленом ему в грудь, навалившись всем весом. В лицо старался не глядеть – чувствовался дурной запах из отверстого рта Филиппа – и Малюта, отвернувшись, на ощупь нашел его шею. Он все сильнее душил узника, чувствуя, как под сильными пальцами что-то противно хрустит. Филипп еще извивался, сучил ногами, крепко держал Малюту за шубу. Но вот хватка ослабла, и рука безжизненно сползла вниз.

Уже год церковь возмущенно ропщет после суда над Филиппом и его свержения. Государь терял власть над духовенством, недовольным избранием безвольного Кирилла – все они любили Филиппа. Теперь смерть его должна была положить конец разладу между царем и церковью, Иоанн верил в это. Нельзя было им оставлять живого знамени борьбы, пусть знают,