Ёлка для Ба - Борис Фальков

— Главное в этом номере, не повалить ёлку на пол.

— Конечно! И такого рода случайности бывают, конечно. Но кто способен намеренно повалить её, кто поднимет руку или ногу, чтобы растоптать игрушки Ба, в которые она смотрится, как в маленькие зеркальца — чтобы видеть там себя, такую же прекрасную, как и в действительности, но только приумноженную в сто, в тысячу раз? Кто способен избить Шуберта, плюнуть в глаза Мендельсону?

— Многие способны, — проворчал я. — Не только я. Например, отец… не помнишь разве?

— И что сделала Ба? Пожала плечами, и всё. А тебе даже разрешила снова лезть к ней в постель по утрам. Меня всегда интересовало, о чём вы с ней там говорите.

— Ничего себе, пожала плечами, — потёр я своё темя. — Тебе она тоже разрешила залезть к ней в постель после того, как… пожала плечами? Или, всё-таки, после того, как трахнула щёткой?

— Маленький хитрец, — засмеялся он. — Мне удалось избежать щётки. В отличие от всех вас, я не пытался разубедить её в том, что решение пустить меня в постель приняла она сама. Не так-то просто было внушить ей это, чтобы потом взять — и разубедить. Нет-нет, она должна верить и знать, что она сама творец своей ёлки и прочих обстоятельств, дом, семья это или причёска. В неё не должно закрасться и крошечное подозрение, что её интерпретация Шуберта, или вообще жизни, неверна. Если кто-нибудь — как это делаете подчас вы — начинает ей подсказывать такие вещи, она пожимает плечами, а если начинают на этих вещах непристойно настаивать, она отчаянно защищается: берёт в руки щётку, чтобы причесаться самой или учесать непристойного. Ведь, если непристойному подсказчику удастся внушить ей такое подозрение, закачается вся конструкция, она просто не выдержит — рухнет, как твоя ёлка. Потому никто и не должен внушать ей таких подозрений, ты обещал ведь: гроб, и без всякой музыки?

— Я помню, — сказал я. — И не заикнусь. Но это значит, что ты всю жизнь обма… работал и работал, и ничего больше! И какая работа, потяжелей, чем на арене или треке. Конечно, тяжелей! Она же без перерыва на обеды, ведь ты работаешь и за столом, без перерыва на сон, ведь ты работаешь и в постели! Вот зачем ты научился спать по два часа в сутки… С одной работы — на другую, от пациента к пациенту, можно просто сдохнуть! Одна заря спешит сменить другую, так? А зачем, разве нельзя как-нибудь иначе?

— Ю хорошо тебя приготовил к школе, и память у тебя хорошая, только вот избирательная: главное ты всё же пропускаешь мимо ушей, — упрекнул он. Сказано же тебе, что я обожаю, и с самого начала обожал Ба. Кроме того, это мой долг.

— Чё-чё?

— Ты не даёшь мне продолжить… Между тем, из продолжения ты бы узнал всё недостающее. Но в последний раз, стойкая пристойность: это должно остаться между нами. Помни, что…

— … между нами дети, — съехидничал я. — Валяй.

— Тебе, разумеется, известно, что такое погром. Так вот, когда по нашему городу прокатилась волна погромов, твой дед Борис…

— Двоюродный дед, — поправил я.

— Пусть так… Борис организовал отряд самозащиты. И когда после погрома ему пришлось бежать из России, он сделал это через Варшаву. А там жила Ба. Там тоже боялись погромов. О Борисе, ещё до его приезда туда, рассказывали другие бегущие из России. Рассказывали, что он взял дело в свои руки и застрелил погромщика сам, не полагаясь на суд и полицию. А когда он приехал в Варшаву, подтвердилось, что у него действительно есть наган, а Ба ведь тоже боялась погромов. Обнаружилось также, что он недурён собой. Короче: чуточку позже, когда Ба стала достаточно взрослой, она вышла за него замуж.

— Вот это да! — прошептал я. — Откуда же взялся ты?

— Вот-вот, мы подошли к тому самому, к долгу… Когда Борис исчез, и впоследствии стало ясно — исчез навсегда, старшим сыном в семье стал я. Это накладывает определённые обязательства, такова традиция. Я готовился стать раввином, но теперь мне пришлось экстерном закончить коммерческое училище, чтобы перенять дело нашего отца. И тут вдруг открылась возможность продолжить образование: революция. Подробности не важны, но в конце концов я очутился в симферопольском университете. И вот, в один прекрасный день, на пороге моей комнатёнки появляется она… Ба. Зрелище незабываемое: на ней были ещё те вещи, которые она покупала в Бельгии. Веер, шляпка, зонтик… Прекрасная иностранка — в моей тёмной каморке, а вокруг война. Неудивительно, что я сразу влюбился в неё, нет, сразу стал её обожать. Ведь и она была влюблена… в себя. Так что можешь представить, как я был счастлив, когда узнал причину её приезда.

— Ну-ну! — поторопил я.

— Итак, я перенял к тому времени обязанности старшего сына, но ещё не полностью. И тогда мой отец — твой прадед, получил письмо из Бельгии, от Ба. Она написала ему, что они с Борисом расстались, и что разрыв был бурным. Не знаю точно, письма я не читал, но, кажется, речь там шла о том, что невовремя выстрелил наган — или наоборот, вовремя не выстрелил. Твой прадед ответил, в том числе на вопрос о том, где нахожусь я. Сам Борис писем не писал, мне уж, во всяком случае. А ещё позже всякие надежды на переписку истаяли, поскольку переписываться с заграницей стало совсем опасно. И вообще, задним числом стало разумней полагать, что Борис умер — и именно потому Ба была вынуждена с ним расстаться. На деле же, очень может быть, он ещё и сегодня жив… Хотя он и старше меня, намного.

— Ну и ну, — покачал я головой, окунувшейся во времена столь далёкие, что в их реальность верить было трудно. — Значит, Борис существует на самом деле. А мне казалось, он вроде домового. Но Ба, она ведь объясняла тебе, почему рассталась с Борисом? Тебе ведь должно было быть просто интересно, ты же и его обожал?

— Ты ведь знаешь Ба, — хохотнул он. — Конечно, я её спрашивал тогда, и не раз. Но она только… пожимала плечами. Дело, правда, обошлось без щётки, но это потому, что я спрашивать вскоре перестал. А всё, что она сказала по этому поводу, было: ненормальный, совсем с ума сошёл. И я так и не понял, к кому это относилось, ко мне или к Борису.

— Но ведь и та… другая его жена, американка, говорила то же самое! Так, может, твоего брата действительно в конце концов упрятали в сумасшедший дом?

— Ну что ты! Ты же знаешь, как это говорится: ненормальный, ты зачем надел этот галстук! Или: совсем с ума съехал, смотрите, какие носки он ещё нацепил, будто и без них он не полный урод. Мне кажется, и в случае Ба — это лишь заключительная часть того, что она могла бы сказать. А мы тут ломаем голову… Между тем, Ба приехала в Крым и предложила мне стать её мужем. То есть, перенять, наконец, обязанности старшего сына полностью, поскольку первенец семьи — всё равно, что умер.

— Она, предложила!

— Ну, это, конечно, не совсем точное выражение… Мы оба знали, к чему призывают нас традиции в случае смерти старшего. Да и терять время… не такое было время, всё решалось быстро. У меня же лично не было никакого желания решать это дело отрицательно, и потому я без задержки дал согласие.

— Надо было быстро, потому что белые отступали, а наши наступали? понимающе спросил я.

— Наши-ваши, Глаши-Даши разноцветные! — воскликнул он. — Что нам было за дело до их войны, у нас были свои причины. Просто у Ба подрастал ребёнок, сын.

— Значит, она приехала вместе с ним, что ж ты сразу не сказал?

— Ещё бы — не с ним! Он ведь подрастал у Ба в животе, как все, между прочим, дети, если тебе это ещё неизвестно… То есть, не все дети растут в животе именно у Ба, но ты, полагаю, понял меня правильно.

— Где ж он сейчас, этот сын Ба? — новость ошеломила меня. — Он… тоже умер?

— Типун тебе на язык, кишки вон, а душу на телефон! С чего ты это взял? Он жив, хотя, действительно чуть было не умер. Только это уже случилось гораздо позже, на другой войне.

— Постой, — новость всё ещё не вмещалась в мою бедную голову, — значит, у меня есть ещё один дядя! Где же он живёт, тоже — как домовой, в печке?

— Сейчас он находится рядом с печкой, — почти согласился Ди. — В столовой. Можешь пойти и посмотреть на него, если не боишься неприятностей от внеочередного заседания совета. Только никакой он тебе не дядя, а отец.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Ни Сандро Сандрелли и никакой другой СС: сам Саваоф Синайский не откалывал такого номера, ей Богу. Я подскочил на постели и уселся по-турецки, прямо против Ди. Смутно различимая в темноте спальни, его серебряная голова выглядела огромным одуванчиком, расцветшим на плечах несоразмерно маленького тела доброго домового. Он был абсолютно спокоен, как настоящий бог спальни, нет, как сам умноженный до Элохим боги Адонаи, и его спокойствие приумножило воздействие… выстрела. О, это был настоящий выстрел! Не из рогатки в нос, не щёткой по темени: прямо в сердце. По спальне разлетелись его сочащиеся кровью ошметья.