Успеть. Поэма о живых душах - Алексей Иванович Слаповский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Правда, с самой Юлей Лариса к тому времени перестала общаться: Юля еще раз вышла замуж, родила новому мужу сына, и Ларисе стало обидно за Виталия, как было бы, наверное, обидно ему самому, если бы он остался жив.
31
Настя, очнувшись от тяжелого сна, первым делом хотела потребовать телефон и увидела, что он рядом, на тумбочке. Взяла его. Телефон пах чем-то едко-химическим — наверное, обработали. Позвонила Алисе. Дочь обрадовалась, сказала, что у нее все хорошо, у папы тоже все хорошо, а у тебя, все хорошо? Да, все хорошо, через силу улыбнулась Настя. Вот и хорошо, сказала Алиса.
Насте было немного досадно видеть и слышать дочь такой успокоившейся, будто ничего особенного не произошло. Но ее можно понять: мама в больнице, с ней там не может случиться ничего плохого, и она ведь сама говорит, что у нее все хорошо. Пусть это не совсем так, дети чувствуют, когда их немного обманывают, но Алиса согласна быть обманутой. И понимает не хуже взрослых: если кому-то совсем плохо, то не хватит сил притворяться. Так что, даже если маме и не совсем хорошо, но достаточно хорошо, чтобы говорить, что хорошо. Железная логика психологического самосохранения, подумала Настя и порадовалась тому, что может так ясно мыслить.
— Папу позвать? — спросила Алиса.
— Да нет. Или позови, — тут же передумала Настя.
И Антон возник на дисплее. Значит, был рядом с Алисой. Настя почувствовала непрошеный приступ благодарности. Даже в носу стало влажно и глаза чуть-чуть защипало. Это меня от болезни так размягчило, объяснила себе Настя. И задала пустой вопрос из разряда тех, которыми обмениваются муж и жена, когда не о чем говорить, но ощущение диалога все же нужно — так, наверное, попискивают обезьянки в вольере, обозначая: «Я тут!» — «И я тут!» — «Я ем банан!» — «И я ем банан». Вроде и не сказали ничего, и поговорили.
— Как вы там? — спросила Настя.
— Нормально. Ты-то как?
— Лежу.
— Что говорят?
— Ничего. Я спала, врачей нет сейчас, — Настя оглядела палату и, понизив голос, сообщила: — Нас тут шесть коек.
— Хорошо сказала — нас шесть коек, — улыбнулся Антон.
— Да ладно тебе. Я еще к системе подключена, качают что-то.
— В тебя или из тебя?
— Очень смешно.
Совсем теплый и дружеский разговор получается, будто ничего не было, спохватилась Настя. Надо как-то повернуть разговор, но как? Связь громкая, Алиса слышит. Придется учесть на будущее и больше этой ошибки не повторять, а сейчас просто закруглить разговор чем-нибудь нейтральным.
— Извини, если нарушила твои планы, — сказала Настя.
— Совсем не в себе? Понимаешь же, что все мои планы теперь тут.
— Никто не обязывает. Алисе няню ищут. Может, уже нашли.
— Зачем? — спросила невидимая Алиса. — Какая няня, у меня папа тут.
— Потом поговорим, — сказала Настя. — Все, пока, созвонимся еще.
Совсем она не форме, проиграла диалог вчистую. Еще бы не проиграть — в голове будто ком тяжелой, горячей и мокрой ваты. Вата. Вино вата. Какая-то детская загадка, шутка, мама что-то такое говорила, это из ее детства. Вино и вата, а вместе — виновата. Ну и что? Бесит нелепость сочетания двух абсолютно не имеющих друг к другу отношения вещей. Вино — вата. В чем смысл игры слов? Почему они пришли в голову? Вино — вата, вино — вата. Виновата. Она виновата. Перед кем? Она ни перед кем не виновата.
Как же ни перед кем? А Дмитрий, Митя? Она только сейчас вспомнила о нем, а тот, бедный, наверное, уже обзвонился. Настя посмотрела пропущенные звонки, номера Дмитрия там не было. Это встревожило, она позвонила сама. Ответил женский голос:
— Да?
— Что да? Вы кто?
— Мы больница. Я телефон протираю, а вы кто?
— Я… Родственница. Жена. Где он?
— Не знаю, мы тут обработкой занимаемся. Придут, заберут телефон, отнесут.
— Куда?
— Где лежит.
— Он в больнице?
— Девушка, мне работать надо. Через час позвоните, поговорите, он вам скажет, где он и что. До свидания.
— А какая больница? — выкрикнула Настя, но женщина уже отключилась.
Больница была такая, в какую Согдеев никогда бы не попал, если бы не чрезвычайные обстоятельства. Варя, обеспокоенная тем, что шеф третий час лежит в отдыхательной комнате, чего среди дня никогда не бывало, вошла туда и увидела: Дмитрий Алексеевич сидит, опершись руками о диван, и раскачивается взад-вперед. Нет, он не раскачивается, он, поняла Варя, пытается встать, но не может. Ее это напугало.
— Дмитрий Алексеевич, вы чего?
— Ничего. Помоги.
Варя подошла, неловко обняла Согдеева за плечи. В ее молодой жизни еще не было случая, чтобы помогать кому-то встать, она не знала, как это делать.
— Под мышки, дура, — с болезненной раздраженностью научил Согдеев.
Варя растерянно засуетилась. Спереди сунуть руки Согдееву под мышки — колени его мешают, близко не подойдешь, сбоку изловчиться — одной рукой получается, вторая из-за широкой спины Согдеева не достает, только кончики пальцев проникают в щель между рукой и телом шефа, чувствуется при этом, как там горячо и мокро.
Согдеев рванулся, приподнялся, но тут же опять сел.
Выругался коротким словом. Посидел, тяжело дыша, выдавил:
— Чего-то совсем мне не того. Звони в скорую.
— Я искала нормальные клиники…
— В обычную скорую звони! В любую!
И Варя позвонила, и приехала обычная скорая помощь. Врач и фельдшерица осмотрели Согдеева и сразу же приговорили:
— Надо ехать.
Согдеев не возражал.
И повезли больного, по пути выяснив, где могут принять, желательно в ближайшей клинике, человеку совсем худо. Ближайшая оказалась на расстоянии в пол-Москвы, но деваться некуда, поехали. Однако вскоре Согдеев хрипеть, задыхаться, девушка-фельдшерица испугалась, крикнула врачу, сидевшему рядом с водителем:
— Роберт Степанович, он умирает!
Роберт Степанович, человек с тридцатипятилетним стажем службы в экстренной медицинской помощи, ненавидел свою работу и не мог без нее жить, за что дополнительно ненавидел и себя, но работа отчасти оправдывала его запои, в которые он уходил раз в полгода. И больше всего он не любил, когда кто-то отдавал концы в дороге. Невольно чувствуешь себя причастным к гибели человека, да и отчеты потом писать замучаешься, учитывая, что каждый такой инцидент расследуется в административном порядке,
