Темная харизма Адольфа Гитлера. Ведущий миллионы в пропасть - Лоуренс Рис

Черчилль был прав. В 1940 году Гитлер не смог пересечь Ла-Манш и вторгнуться в Великобританию, а о том, чтобы вторгнуться в Америку не могло быть и речи. Так как же Германия могла победить в принципе? Гитлер все еще цеплялся за мысль, что, разгромив Советский Союз, он сможет как-то удержать западных союзников от вступления в войну. Даже в армии многие продолжали верить в него — замечательное свидетельство мощи его харизмы. Карлхайнц Бенке, служивший в Ваффен-СС, например, был убежден, что все будет хорошо: «В тот момент мы были готовы клясться в безоговорочной верности фюреру… Понимаете, мы все еще испытывали восхищение, когда увидели его в Берлине (осенью 1942 года). Это был единственный раз, когда я видел его вблизи во время войны — он произносил речь во Дворце спорта. И в тот момент мы все еще испытывали воодушевление. Он был в серой полевой форме, из наград на нем был только Железный крест первой степени. У меня дух захватило! Даже теперь, должен сказать, когда опять слышу его речь, у меня дух захватывает. Не то чтобы я хотел вернуть назад те времена, но так было — тогда было именно так. И это трудно объяснить детям, внукам — если не жил в те времена»‹4›.

Этот человек (Карлхайнц Бенке) продолжал поддерживать Гитлера в 1942 году потому, что верил — цели вождя не просто верны, но высоки и прекрасны. «Он дал нам картину мира совершенно немыслимую. Это была утопическая картина. Она захватила нас… В единой Великой Европе наше жизненное пространство расширялось на восток. Я тогда думал, что так и должно быть. И не задумывался обо всем, что с этим связано: убийство людей, и так далее, и тому подобное… А теперь мы иногда говорим в шутку — слава Богу, что проиграли войну, а то был бы теперь „гауляйтером“ — губернатором какой-нибудь провинции, нес бы службу где-нибудь вдали от дома. Понимаете, мне кажется, мы ощущали свое превосходство. Ощущали, что мы выше славян. Если задуматься, сегодня все это кажется наивным. Такая гигантская империя!»‹5›

Иоахим Штемпель, тогда офицер 14-й танковой дивизии, в 1942 году тоже был преисполнен уверенности. «Могу сказать одно — нас всех вдохновляла вера и убежденность, что у нас получится все, за что бы мы ни взялись». Он и его товарищи по оружию думали, что «нет на свете ничего, чего мы не сможем добиться, — пусть будет трудно, пусть чего-то будет не хватать — у нас всегда была вера и убежденность, что наши вожди обо всем позаботятся»‹6›.

Вильгельм Ройс в 1942 году отчаянно хотел служить в Ваффен-СС. Его вдохновил рекламный плакат, на котором был изображен белокурый эсэсовец «с таким потрясающим взглядом». Но, поскольку Вильгельму еще не было восемнадцати, требовалось согласие отца. «Я сказал ему (отцу), что нужно подписать согласие — и он весь прямо засветился от гордости, что его старший сын будет служить в войсках СС! Конечно, он тут же подписал все, что нужно.1 июня мне исполнилось семнадцать, а 8 июня меня призвали».

Ройс был зачислен в Танково-гренадерскую дивизию СС Лейбштандарте Адольф Гитлер, которую его отец с гордостью назвал «самой элитной частью Ваффен-СС». Он до сих пор помнит «кодекс чести» СС: «Нам не разрешали запирать свои шкафчики, потому что в Leibstandarte не воруют». Ройс прошел идеологическую подготовку, и она продолжила то воспитание, которое он получал — начиная с семилетнего возраста — уже под контролем нацистской партии. «Что еще у нас было в плане пропаганды? У нас были разные политические науки… Биография Адольфа Гитлера. Я и сегодня помню все назубок. А еще история нацистской партии, история СС. Нас тогда учили, что Вторая мировая война, которую мы вели, была бы невозможна без Первой мировой. Адольф Гитлер сам был солдатом и воевал в Первую мировую войну, и его партия не могла допустить, чтобы у нас отняли такие огромные территории и колонии. И мы должны все это вернуть назад и сделать все, как было. Это нас очень мотивировало. Нас грузили всем этим, а мы все проглатывали. Я очень гордился, просто страшно гордился»‹7›.

В увольнении Ройс щеголял своей шикарной формой. «Когда мы заходили куда-нибудь — в пивную или еще куда-нибудь — в своей форме, с надписью „Адольф Гитлер“ вот здесь, на рукаве, вид у нас был — просто заглядение. Я мог увидеть девушку и сразу сказать — она пойдет со мной. Мы из Leibstandarte, понятно? Вот! Мы были в Италии — никогда не забуду — и зашли в парикмахерскую, в Милане, в жизни такой не видел — роскошная, все в хроме и сверкает — ну точно двадцатые годы. Мы заходим, а все кресла заняты. Парикмахер-итальянец что-то крикнул — все тут же вскочили, а мы заняли их места. Мы были не просто солдаты, а какое-то прекрасное видение. Конечно, все это нас впечатляло».

Что же касается боевых задач СС по завоеванию восточных территорий и столкновения с «низшей» расой, то Ройс говорит, что тогда он «просто верил пропаганде. Если нам говорили, что русские — недочеловеки, что мы — выше, что их надо разбить, уничтожить, отнять землю, которая нам нужна, чтобы жить, — значит, этому мы и верили. А в семнадцать лет я представления не имел, много у нас земли или мало. Я не понимал, что такое „недочеловек“. Мне говорили — и я верил. И не только я, а все почти. А те немногие, кто не верил, боялись сказать об этом. Это проблема разницы поколений. Вы никогда не сможете понять менталитет людей того времени. Нам было по семнадцать лет, мы привыкли слушать старших и привыкли верить тому, что нам говорят. А в начале то, что нам говорили, и было правдой. Что Гитлер сверхчеловек — так оно и было».

И все-таки уже появились признаки того, что все больше немецких солдат — и их родственников — начинают сомневаться в «сверхчеловеческих» качествах Гитлера. Свидетельством такой тенденции стали, в частности, формулировки некрологов в немецких газетах — а именно, как часто родственники предпочитали формулировку «погиб за фюрера» и как часто — «погиб за Германию». Например, в газете «Fränkischer Kurier»‹8›, издававшейся на юге Германии, летом 1940 года Гитлер упоминался в 40 % некрологов, а к концу 1942 года эта цифра упала до 12 %. Помимо этого, начиная с весны 1942 года растет количество людей, привлеченных к судебной ответственности в Мюнхене за «оскорбительные замечания в адрес нацистской партии»‹9›.

Такой же сдвиг в отношении немцев к Гитлеру можно заметить по их реакции на его речь в рейхстаге 26 апреля 1942 года, когда рейхстаг собрался в последний раз. Только несгибаемые нацисты бурно приветствовали попытку фюрера приукрасить положение. Он попытался объяснить неудачи на Восточном фронте крайне неблагоприятными погодными условиями, которые «даже в этих местах случаются один раз в сто лет»‹10›, а также тем, что западные союзники русских решили вступить в войну. Важно другое: Гитлер не сказал, как именно он намерен выиграть войну. На самом деле немецкое население могло заметить тревожные нотки нигилизма в этой речи: «У нас, немцев, есть все, чтобы победить в этой борьбе „не на жизнь, а на смерть“, потому что поражение в этой войне в любом случае означает для нас смерть»‹11›. Более того, предлог, которым воспользовался Гитлер, чтобы обратиться к рейхстагу — необходимость подтвердить голосованием его полноту власти над законодательной системой, — показался весьма неубедительным. Действительно, разве он не обладал уже всей полнотой власти в государстве?

Геббельс встретился с Гитлером сразу после речи, и ему показалось, что тот «очень и от души рад, что получил такие полномочия»‹12›. Но через два дня после этого Геббельс записал в дневнике: «Они все (т. е. иностранная пресса) пришли к выводу, что эта речь представляет собой, так сказать, крик утопающего». Негативная реакция возникла даже среди немцев. Геббельс получил секретное донесение, где говорилось, что «среди немцев отмечается определенный скептицизм в отношении положения на фронте. А самое главное — коль скоро фюрер говорил о второй зимней кампании на Востоке — население начинает думать, что у него нет уверенности, что война против Советского Союза может быть закончена этим летом»‹13›. То есть эта речь «породила чувство надвигающейся опасности».

Ощущение, что магнетизм Гитлера идет на убыль, еще более усилил визит Муссолини 29 апреля, через три дня после речи в рейхстаге. Атмосферу этой встречи метко и едко охарактеризовал итальянский министр иностранных дел — он же зять Муссолини и неисправимый циник — граф Галеаццо Чияно. По прибытии в Зальцбург он записал в дневнике: «Обстановка очень сердечная, что меня и настораживает. У немцев обходительность всегда находится в обратно пропорциональной зависимости от их успехов»‹14›. На следующий день он описал встречу итальянской делегации с фюрером: «Гитлер говорит, говорит, говорит. Муссолини страдает. Ему, который и сам не прочь поразглагольствовать, приходится все время молчать. На второй день, после обеда, когда все уже было сказано, Гитлер говорил без остановки еще час и сорок минут… Однако немцы страдали от этой пытки не меньше нашего. Бедняги. У них это каждый Божий день. Я уверен, они давным-давно знают наизусть каждый жест, каждое слово, каждую паузу. Генерал Йодль боролся со сном очень мужественно, но в конце концов все-таки уснул на диване»‹15›.