Искупление - Иэн Макьюэн

— Держи их и медленно считай на пальцах… шарф моей мамы… выбираешь цвет и живешь с ним всю жизнь…

Он помолчал несколько минут, продолжая сжимать ее руку. Когда заговорил снова, глаза его были по-прежнему закрыты.

— Хочешь, я скажу тебе одну странную вещь? Я первый раз в Париже.

— Люк, ты в Лондоне. Скоро мы отправим тебя домой.

— Мне говорили, люди здесь холодны и неприветливы, но это неправда. Они очень добры. И ты очень добра — вот снова пришла ко мне.

Какое-то время ей казалось, что он спит. У нее самой начали слипаться глаза — ведь она присела впервые за много часов. Но солдат снова так же медленно обвел глазами палату и сказал:

— Ну конечно же, ты та самая девушка с английским акцентом.

— Расскажи мне, чем ты занимался до войны, — попросила она. — Где жил? Ты это помнишь?

— А ты помнишь ту Пасху, когда приехала в Милло? — Своей слабой рукой он покачивал ее ладонь из стороны в сторону, словно хотел всколыхнуть ее память, а его зеленые глаза смотрели на нее с мольбой.

Брайони подумала, что не следует и дальше вводить его в заблуждение.

— Я никогда не была в Милло…

— Помнишь тот день, когда ты впервые вошла в нашу булочную?

Она придвинула стул поближе к кровати. Его бледное лоснящееся лицо раскачивалось перед ее глазами, по нему скользили световые блики.

— Люк, послушай меня…

— Кажется, за прилавком стояла моя мать. Или кто-то из моих сестер. Мы с отцом работали в глубине помещения, в пекарне. Я услышал твой акцент и вышел посмотреть на тебя…

— Я хочу объяснить тебе, где ты находишься. Ты не в Париже…

— На следующий день ты пришла снова, на этот раз у прилавка стоял я, и ты сказала…

— Ты скоро заснешь. А я завтра снова приду тебя проведать, обещаю.

Люк пощупал свою голову и, нахмурившись, тихо произнес:

— Я хочу попросить тебя о небольшом одолжении, Толлис.

— Ну разумеется.

— Эта повязка такая тугая. Не могла бы ты ее немного ослабить?

Брайони встала и осмотрела его голову. Бинты были завязаны так, что распустить узлы было совсем не трудно. Когда она начала осторожно развязывать концы, Люк сказал:

— Моя младшая сестра, Анн, помнишь ее? Она — самая симпатичная девушка в Милло. На переводном экзамене она играла маленькую пьеску Дебюсси — такую воздушную, задорную. Во всяком случае, так считала Анн. Эта мелодия постоянно звучит у меня в голове. Возможно, ты ее тоже помнишь.

Он промурлыкал несколько случайных нот. Брайони продолжала разматывать бинт.

— Все удивляются: откуда у нее такой талант. Всем остальным у нас в семье медведь на ухо наступил. За роялем Анн так прямо держит спину. И никогда не улыбается, пока не закончит. Спасибо, так гораздо лучше. Кажется, именно Анн обслуживала тебя в тот первый раз, когда ты зашла в нашу булочную…

Брайони не собиралась совсем снимать повязку, но, когда она ее ослабила, тяжелая стерильная прокладка соскользнула вместе с подложенным под нее окровавленным тампоном. У Люка недоставало части черепа. Голова была обрита вокруг пролома, зиявшего от макушки до уха. Под зазубренными краями черепа виднелось губчатое розовое вещество — мозг. Она подхватила прокладку, не дав ей упасть на пол, и несколько секунд стояла неподвижно, стараясь справиться с подступившей тошнотой. Только теперь она осознала, как глупо и непрофессионально поступила. Люк сидел смирно и ждал. Брайони оглянулась. Никто в палате не обращал на них внимания. Она вернула на место тампон, стерильную прокладку и снова забинтовала ему голову. Потом, присев на стул, вложила руку в холодную влажную ладонь Люка и попыталась успокоиться.

Люк снова что-то бормотал:

— Я не курю. Я обещал отдать свой пай Жанно… Посмотри, он там, на краю стола… под цветами… дурочка, кролик тебя не слышит…

Потом его речь стала совсем бессвязной, Брайони стало трудно его понимать. Что-то насчет учителя, который был слишком строг, а может, то был не учитель, а командир. Наконец он затих. Брайони протерла покрывшееся испариной лицо Люка влажным полотенцем.

Снова открыв глаза, он заговорил так, словно никакого перерыва не было.

— Как тебе нравятся наши багеты и булочки?

— Очень вкусные.

— Поэтому ты и приходила каждый день?

— Да.

Подумав немного, он спросил осторожно, словно касался деликатной темы:

— А наши круассаны?

— Они у вас — лучшие во всем Милло.

Он улыбнулся. Теперь к его голосу примешивался какой-то идущий из глубины горла скрипучий звук, но они не обратили на это внимания.

— У моего отца — собственный рецепт. Все зависит от качества масла. — Он смотрел на нее с восторгом, накрыв ладонью ее сложенные руки. — Ты знаешь, что очень нравишься моей матери?

— В самом деле?

— Она только о тебе и говорит. Думает, мы летом поженимся.

Брайони не отвела взгляда. Теперь ей было понятно, почему именно ее послали к нему. Ему было трудно глотать, вдоль края повязки и на верхней губе выступили капельки пота. Она вытерла их и хотела дать ему попить, но он вдруг спросил:

— Ты меня любишь?

Она лишь слегка запнулась, прежде чем ответить: «Да». Иное было немыслимо. К тому же в этот момент она действительно любила его. Он был чудесным мальчиком, оказавшимся вдали от дома, и он умирал.

Она дала Люку воды, а когда снова протирала ему лицо влажным полотенцем, он спросил:

— Ты когда-нибудь бывала в Косс-де-Ларзак?

— Нет, никогда.

Однако он не пообещал свозить ее туда, а лишь отвернулся и, уткнувшись в подушку, снова что-то бессвязно забормотал, но руки не отпустил, будто помнил о ее присутствии.

Когда сознание снова прояснилось, Люк повернул к ней голову и спросил:

— Ты ведь еще не уходишь?

— Конечно нет. Я останусь с тобой.

— Толлис…

Продолжая улыбаться, он прикрыл глаза. И вдруг дернулся, словно через его тело пропустили электрический разряд, посмотрел на нее с изумлением и приоткрыл рот. Потом рванулся вперед. Она вскочила, испугавшись, как бы он не упал с кровати. Не отпуская ладони Брайони, он свободной рукой обнял ее за шею, уткнулся лбом в ее плечо, щекой прижался к щеке. Брайони боялась, что повязка соскользнет у него с головы, что она не удержит его и еще — что во второй раз не вынесет вида его раны. Скрипучий звук, шедший из глубины горла, зазвучал у нее в ухе. Она попыталась уложить Люка обратно на подушки.

— Меня зовут Брайони, — сказала она тихо, только он мог услышать.

Глаза его широко раскрылись от удивления, восковая кожа заблестела в электрическом свете. Она приложила губы к его уху и, несмотря на то что почувствовала, как кто-то остановился у нее за спиной, даже несмотря на то, что этот кто-то положил руку ей на плечо, прошептала:

— Я не Толлис. Называй меня Брайони.

Чьи-то пальцы оторвали ее от юноши.

— Встаньте, сестра Толлис.

Сестра Драммонд поддержала Брайони под локоть и помогла подняться. На ее щеках горели красные пятна, кожа на скулах натянулась, обозначилась четкая линия между красным и белым участками кожи.

Санитарка, стоявшая по другую сторону кровати, уже натягивала простыню на лицо Люка Корне.

Поджав губы, сестра Драммонд поправила воротник Брайони.

— Умница. Теперь пойди и смой кровь с лица. Не нужно расстраивать других пациентов.

Брайони сделала так, как велели: пошла в туалет, холодной водой умыла лицо и через несколько минут вернулась к своим обязанностям.

В половине пятого утра практиканток отослали спать, велев явиться в отделение к одиннадцати. Брайони шла в спальню вместе с Фионой. Они не разговаривали, но, когда их руки соединились, им показалось, что они продолжают свой путь через Вестминстерский мост — целую жизнь спустя. Им не было нужды рассказывать друг другу, что они делали в последние часы и как это их изменило. Достаточно было просто идти рука об руку по пустому коридору вслед за остальными девушками.

Пожелав всем спокойной ночи и очутившись наконец в своем закутке, Брайони увидела на тумбочке письмо. Почерк на конверте был незнакомый. Должно быть, кто-то из девочек захватил конверт на проходной. Вместо того чтобы сразу распечатать конверт, она разделась и приготовилась ко сну. Сидя на кровати в ночной рубашке, Брайони думала о том мальчике. Край неба, видневшийся в окне, уже посветлел. У нее в ушах звучал его голос… Люк произносил «Толлис» так, словно это было девичье имя. Она представила булочную на узкой тенистой улочке, кишащей тощими кошками, музыку, льющуюся из верхнего окна, золовок, весело передразнивающих ее английский акцент, и горячо любящего Люка Корне… Ей хотелось бы поплакать над ним, над его семьей, ждущей известий о нем в далеком Милло. Но она ничего не чувствовала. Брайони была опустошена и почти полчаса сидела в полном оцепенении. Потом, вконец обессилевшая, но все еще не способная заснуть, она привычно перевязала волосы лентой, легла и достала из конверта письмо.