Дьявол в быту, легендах и литературе Средних веков - Александр Валентинович Амфитеатров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но этика имеет также свою эволюцию, и в более культурный век развитое чувство общественности и более зрелая нравственность порождают силу положительной совести, которая очищает религию от элемента страха, от власти совести отрицательной. И вот — час дьявола пробил. Дух отрицания сам, в свою очередь, становится добычею отрицания. Одухотворение религии, устремляя мысль человеческую к идеалу надежды и любви, блаженства и мира, отрекается от грозного дуализма. «Сколько знал я и знаю христиан, — восклицает Артуро Граф, — из числа самых искренних и верующих, которые не хотели и слышать о дьяволе, решительно отвергая, чтобы Бог милосердия и любви мог присудить свою бедную тварь к вечному аду, к безысходному отчаянию, к наказанию страшному, но бесполезному — именно потому, что оно вечно… Общество в этой духовной революции, восстановившей фактическое единство благого Бога, далеко опередило церковный догмат и его служителей, застылых на давно пройденном и мохом поросшем пороге Средних веков».
Рост общественности есть рост нравственности; рост нравственности есть понижение страха вечной угрозы и повышение внутренней самоответственности. Вот почему из современных законодательств исчезает смертная казнь и многие жестокие кары, обыкновенные в прежнее время. И потому же исчезает и вера в дьявола-мучителя и в ад, полный осужденными грешниками, которым нет надежды на прощение. В Средние века судья за самую ничтожную вину угрожает смертью, а духовник адом, и оба имеют к тому основание, так как всякий другой довод был неубедителен в обществе буйном, грубом, невежественном и ничего не боявшемся, кроме смерти и загробной расплаты, воображаемой с чисто языческим материализмом. Повышение этического сознания параллельно погашает надобность и в смертной казни, и в бесе. Царство страха сменяется царством разума. Правления деспотические сменяются правлениями либеральными. Великому этическому деспоту, бесу, нечего делать в их условиях, и он исчезает, как король старого режима, бежавший от восставшего народа в бесповоротное и бесславное изгнание.
Кроме религиозно-этической эволюции, вернее сказать, как великая и самая деятельная часть ее сложного состава, выдвигается против беса наука. «Демонизм» и «наука» — два слова, выражающие две противоположности, два взаимоотрицания, два враждебных мировоззрения и мироотношения. На заре цивилизации дикарь не в состоянии уяснить себе множества явлений природы иначе, как предположив за каждым волю и разум, подобные своим, и чрез то населяя мир добрыми и злыми существами, высшими, чем природа. Но в то же время положительный опыт труда кладет начало наблюдению повторности явлений, которое замечает, что силы природы — не волевые, а дисциплинированные, в порядке известных причин и следствий, постоянными законами. Возникает наука, и анализ ее мало-помалу сперва освобождает человека от демонического мировоззрения, а потом совершенно разрушает все здание демонизма. Водворяя на место царства произвола царство закона и необходимости, наука логически перегоняла черта с позиции на позицию, покуда не вытеснила его со всех постов и не оставила ему ни одного опорного пункта ни на земле, ни на небе. Более того, психология показала нам, как и почему родился черт, из каких элементов духа нашего он сформировался, и мы, отрицающие черта, знаем его и о нем гораздо больше, чем те века, которые в него верили. Генрих Гейне в одном своем сонете говорит, как однажды он, вызвав черта, узнал в нем одного своего знакомого. Еще вернее было бы сказать, что, приглядевшись к черту, мы обыкновенно узнаем самих себя.
Удивительное круговращение судеб в подлунном мире! Умирает и исчезает благодаря науке тот самый черт, которого еще так недавно считали ее отцом и подстрекателем. Satis seis, si Cristum seis — довольно тебе науки, что ты Христа знаешь. С высоты этого положения средневековая наука аскетов и попов подозрительно рассматривала всякое естественное знание, а натуралистов обвиняла в союзах и договорах с дьяволом, старым лгуном. Триумфы науки и рост новой цивилизации оплакивались и проклинались как триумф и рост дьявольской силы.
Цивилизация не забыла в победе своей этой заслуги беса и отблагодарила его устами своих поэтов, превративших дьявола в светлый и могущественный символ бесстрашного и неутомимого знания. «Дух отрицанья, дух сомненья» рушит догматы и искореняет предрассудки, бунтует мысль и страсть, поражает все виды духовной тирании и утверждает свободу, под широкими крыльями которой нарождается жизнь нового человечества. Вольтер называл своих друзей и единомышленников, в том числе Д’Аламбера и Дидро, «братьями во Вельзевуле» (fibres en Belzebouth), против чего католические попы решительно ничего не возражали. Мишле[351] посвятил этому символическому Сатане свою «Ведьму» (Le Sorcifcre), Кардуччи[352] прославил его в знаменитом своем могущественном гимне:
Будь славен, Сатана,
Восстанья сила,
Величье разума
И мщенье мысли.
Тебе — моления
И дым кадильный:
Поповский Егова
Тобой низринут.
Другой поэт, Бодлер, призвал Сатану на помощь тоске своей звуками божественной молитвы:
О ты, всех Ангелов мудрейший, славный гений,
О Бог развенчанный, лишенный песнопений!
Мои томления помилуй, Сатана!
Владыка изгнанный, безвинно осужденный,
Чтоб с силой новою воспрянуть, побежденный!
Мои томления помилуй, Сатана!
Усыновитель всех, кто, злобою сгорая,
Изгнали прочь отца из их земного рая!
Мои томления помилуй, Сатана![353]
Побежденный обращается в победителя, возвращается на небо, откуда был изгнан, и уничтожает своего вечного врага. Марио Раписарди[354] описал эту конечную победу Люцифера удивительными стихами…
Поэтические символы и мифы неосатанического культа не могли не вызвать обратного
