Культ - Константин Образцов

В один момент все переменилось, как будто кто-то с силой ударил по зеркалу молотком, а когда снова собрал осколки, то в угловатых, изломанных гранях отразился совсем другой, непохожий на прежний, мир. Случайно подслушанные, выкрикнутые с беспощадной злобой слова оказались последним, роковым грузом, со звоном оборвавшим какие-то струны в душе, и без того до предела натянутые в последнее время.

«Орленка» спой! Гранату продай! Спасибо деду за победу!»

«Гореть в аду тому, кто это сделал, и всем его родственникам!»

«Сынок, мы поедем жить в общежитие».

«Никто тебя не любит, волчонок. Никому ты не нужен, кроме Мамочки».

«Неудивительно, что теперь твой мальчишка устраивает разборки на перемене! Наследственность-то сказывается!»

А потом тонкий звон в ушах – и мгновенная, полная пустота, тишина, и удивительное облегчение, какое бывает, если выключить слишком долго и назойливо гудевший прибор. Все исчезло. Все изменилось. И все встало на свои места. Вместо сутолоки мыслей, эмоций и переживаний наступил холодный и кристально прозрачный покой.

Впервые за долгое, очень долгое время Рома точно знал, что должен делать и как жить.

Он не стал ни о чем спрашивать мать, как и не стал ее утешать, когда ночью она заперлась в ванной, пустила воду из обоих кранов, чтобы заглушить неприятные, клокочущие звуки рыданий. На уроки во вторник он не пошел – в этом не было никакого смысла. Когда мать, с опухшими веками над покрасневшими, маленькими глазами, стала его будить, Рома просто сказал:

– Я больше не пойду в школу, мама.

И посмотрел на нее.

Мать поморгала, открыла рот, снова закрыла, повернулась и вышла из комнаты, оставив его лежать на расстеленной на полу постели, там, где раньше стояло кресло-кровать, ныне сваленная грудой обломков в углу.

Вместо уроков Рома отправился к морю – туда, куда ходил во время обыска в их квартире, на берег Гремячего мыса. Он стоял на самом краю у невысокого обрыва, где тяжелые волны, набегая на застрявшие в мокром песке древние камни, разбивались ленивыми брызгами, подставлял лицо холодному, тихому ветру, вдыхал растворенную в волглом воздухе соленую водяную пыль и смотрел в туманную мглу, стирающую границу между морем и серым небом. Вокруг не было ничего, кроме завораживающего покоя, и очень скоро Рома стал слышать в шорохе ветра и шуме волн подобие голоса: нет, не злобный шепот, не торжествующий рев, даже слов не было в этом обращенном к нему монотонном и тусклом зове – это был голос самой пустоты, отрицательного бытия; это был голос Мамочки. Он слушал ее и понимал.

На самом деле нет никаких правил. Нет условностей и обрядов. Соблюдение ритуала нужно им, а не ей: это дисциплинирует, помогает собраться, но очень скоро наступит момент, когда он, избранный, Волк, Шаман, сможет обходиться и без строгой последовательности в отправлении культа – нужно лишь делать, что Мамочка скажет, давать ей что просит, отказаться от себя и раствориться в ней без остатка. Можно будет служить в одиночестве или, напротив, собрать вокруг себя не трех, а тридцать, триста, три тысячи новых покорных последователей; можно уехать из Северосумска или остаться тут навсегда; можно по-прежнему приходить в яму на дальней окраине или выстроить в честь Мамочки храм – высокий, теряющийся в пустоте неба, украшенный костями исполинских китов и черепами чудовищ, – все это не имело значения, важна была только его свободная воля, отданная ей без остатка взамен совершенной, ничем не ограниченной свободы и силы.

Рома думал о том, как использовать эту постепенно растущую власть, и решения приходили сами собой, взвешенные, холодные, как камни, волны и ветер. Сначала многие должны умереть: этого требует справедливость, а еще ненависть, но не та, которая заставляла его, не помня себя, бросаться с кулаками в драку, но другая – равнодушная и неотвратимая, как ураган, сносящий к чертям человеческие жилища и топящий корабли. Начнет он, пожалуй, с Крупской – просто потому, что про нее вспомнил первой. Можно было не торопиться: весь мир и все время принадлежали теперь ему. Рома вспомнил свои прежние, глупые желания – деньги, двухкомнатная квартира для них с матерью, работа, – и ему стало смешно и немного стыдно. Деньги не были больше нужны; он может жить в любом доме этого города, получить любую машину, женщину, вещь, звание, статус, награду – если будет верен и честен с Мамочкой. А он будет. И коль скоро Мамочке понадобилась живая кровь, она ее получит.

Но все же он немного тревожился, что в последний момент может дрогнуть: нет, не отказаться от приношения кровавого дара, но проявить слабость, почувствовать жалость – эти рудименты прежней, несовершенной личности еще могли жить в его ныне преображенной душе.

Но все действительно оказалось совсем легко. Ну, то есть переживаний никаких не было, а вот повозиться пришлось.

В кладовке среди пахнущих дедом старых вещей, чемоданов и узлов с разным тряпьем Рома нашел старый мешок для сменной обуви – мама сшила его сама, когда он пошел в первый класс. Ткань была очень плотной, толстой, а сам мешок туго затягивался прочными скользящими шнурами. То, что надо. Он растянул горловину пошире, прикинул размер, закрыл дверь кладовой и заглянул в комнату: там тускло светился торшер под бледно-розовым абажуром, еле слышно бормотал телевизор, подмигивая голубоватым экраном, а мать, как обычно, сидела уткнувшись в книжку с мягкой пестрой обложкой.

– Я иду прогуляться. Буду поздно, – сообщил он.

Мама испуганно посмотрела на него маленькими круглыми глазками.

«Не знает, что сказать», – понял Рома.

Ответа он дожидаться не стал. Закрыл поплотнее дверь, надел куртку, зашнуровал ботинки и с мешком в руках прошел в кухню. Татка дремала на табурете с тряпичной подстилкой. Рома подошел ближе и присел рядом, примериваясь. Было важно сделать все быстро. Мамочка не указывала, чья именно кровь ей нужна, и он рассматривал разные варианты. Рома бы с куда большим удовольствием убил человека, чем свою кошку, но технически это было сложнее, да и последствия могли оказаться непредсказуемыми, пришлось бы тратить желание на то, чтобы выйти сухим из воды, а это нерационально. Оставалась возможность попробовать поймать какое-нибудь бродячее животное, но коты сейчас все попрятались по подвалам, бездомные псы редко бегали поодиночке и были, как правило, довольно крупными, да и риск заразиться от неизбежных в таком деле укусов или царапин тоже нельзя было игнорировать. С Таткой все было безопаснее.

Он вздохнул, одной рукой взялся за край горловины, а другой резко подхватил дремлющую теплую кошку под передние лапы и быстро сунул в мешок головой вниз. Татка проснулась мгновенно; она издала резкое протестующее мяуканье и, хоть голова ее уже оказалась в мешке, резко дернулась, выгнулась и полоснула в воздухе растопыренными лапами. Раздался треск: острые длинные когти разодрали правый рукав пуховика и оставили кровоточащие царапины на левой ладони. В воздух легко взметнулась длинная шерсть и белые перья. Рома зашипел от боли, вскочил и резко встряхнул мешок за края. Извивающаяся, орущая Татка провалилась внутрь, тут же мгновенно извернулась, вцепилась когтями в ткань и стремительно рванулась вверх, но Рома успел затянуть шнуры, и кошка повисла в воздухе, издавая отчаянные, рычащие вопли, впиваясь когтями в мягкие стены своей тесной темницы и извиваясь так, что мешок раскачивался, как под порывами ветра.

Рома быстро набросил на плечо веревки мешка, подхватил заранее выставленную в прихожую сумку с масками и выскочил из квартиры.

Татка орала не умолкая: то протяжно выла, то издавала резкое, отрывистое мяуканье, то принималась утробно рычать, так что, когда он добрался до остановки на Передовиков, она уже почти выбилась из сил и только хрипло стонала, и стоны эти походили не на голос животного, а на человеческий плач.

– Кровь, – повторил Рома.

Из мешка раздалось тоскливое, сиплое завывание: голос живого существа, чувствующего приближение смерти. Даниилу захотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда, там, где тепло, тихо, светло, безопасно, – но знал, что такого места для него больше нет. Он с ужасом взглянул в глаза друга: они были серыми, как оловянные ложки, пустыми и мертвыми.

Тяжело загудел, зашуршал шинами, подъезжая, автобус; протяжно вздохнул, останавливаясь, и со скрежетом распахнул двери.

– Пацаны, Жека подъехал, заходим!

За окном автобуса в желтоватом свете полупустого салона Женя яростно махал им рукой; глаза у него были выпученными и круглыми, и он походил то ли на глубоководную рыбу в стеклянном, грязноватом аквариуме, то ли на филина, таращащегося из-за прозрачной стенки вольера. Толкаясь плечами, забрались в автобус. Мешок на плече Ромы болтался и дергался, и Даниил инстинктивно придержал его, отводя от жесткого поручня.