Александр Солженицын. Гений первого плевка - Владимир Бушин

Но вот это я уж и не знаю, каким печатным словом можно обозначить: «Солженицыну и Шолохову быть бы близкими друг другу. Увы, судьба развела их. Жаль. Но так часто бывало в русской литературе. Примем как должное. Вспомнив хотя бы отношения Толстого и Тургенева, Достоевского и Гоголя, Маяковского и Есенина. Примиряет всех сама Россия…» О, господи, еще одна порция щирого сюсюканья о России, шагу ступить без этого не может. Прав Мандельштам: «Высоким штилем можно опошлить все». И опять: при чем здесь названные классики? Да, были между ними расхождения, трения, даже вражда, но нередко они имели частный, личный характер. Тургенев и Толстой поссорились по житейскому поводу. Но как художников они высоко ценили друг друга. Когда стало известно, что автор «Войны и мира» высказал намерение отказаться от дальнейшей литературной работы, уже больной Тургенев, несмотря на многолетний разрыв, написал ему письмо, умоляя продолжать творчество. Достоевский в образе Фомы Опискина намекал на Гоголя и на его «Выбранные места из переписки с друзьями». Конечно, в этом образе немало комичного и неприятного, но что за беда! И в те дни об этом знали немногие, теперь же кто помнит, кроме литературоведов? Тем паче что ведь он же, Достоевский, и говорил: «Какой великий учитель для всех русских, а для нашего брата писателя в особенности!» Или: «Все мы вышли из „Шинели“ Гоголя». Наконец: «Гоголь — гений исполинский, но ведь он и туп, как гений» (ПСС, т. 20, с. 153). До чего здорово!

А в образе писателя Кармазинова из «Бесов» — шарж на Тургенева. Говорят, это признавал сам Иван Сергеевич, но 8 июня 1880 года на пушкинских торжествах после знаменитой речи Достоевского он вместе со всеми кинулся к нему со слезами восторга и объятьями. Неласков был Достоевский и к Салтыкову-Щедрину, Грановскому, позднее — даже к своему крестному отцу Белинскому… Во всем этом нет ничего чрезвычайного — живая литературная жизнь… И Есенин с Маяковским были уж слишком различны по корням, по литературно-стилистическому направлению. Однако первый писал:

Мне мил стихов российских жар.Есть Маяковский!..

Это же восхищение. А дальше высказывалось справедливое и горькое сожаление: «поет о пробках в Моссельпроме». Но когда Есенин умер, у Маяковского застряло «в горле горе комом… Вы ж такое загибать умели, что никто на свете не умел…».

К тому же Тургенев не говорил, не писал, не издавал книги о том, что Толстой украл у Пушкина «Войну и мир», Достоевский не убеждал читателей, что «Мертвые души» списаны у Загоскина, Маяковский не доказывал, что «Письмо матери» Есенин сдул у Асеева. Наконец, ведь никто из них не писал о другом так, как болезненно злобный Солженицын. Шолохов встретил его появление приветливо, по словам Твардовского, даже просил поцеловать его. Но ведь творческое кредо новобранца, как известно, таково: «Отмываться всегда трудней, чем плюнуть. Надо уметь быстро и в нужный момент плюнуть первым». И начал очень умело плеваться. Действительно, сперва послал Шолохову письмо:

«Глубокоуважаемый Михаил Александрович!

Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря (1962 года), совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, — помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство, как высоко я ценю автора бессмертного «Тихого Дона». От души хочется пожелать Вам успешного труда, а для того прежде всего — здоровья! Ваш Солженицын».

Обратите внимание: «Ваш», а чувство высокое и неизменное.

Но вот вышел «Теленок» и о том же самом дне, о той же самой встрече он там пишет: «Хрущев миновал Шолохова стороной, а мне предстояло итти прямо на него, никак иначе. Я шагнул, и так состоялось (!) рукопожатие. Ссориться на первых порах было ни к чему. Но и — тоскливо мне стало, и сказать совершенно нечего, даже любезного.

— Земляки? — улыбался он под малыми (!) усами, растерянный (?), и указывая путь сближения.

— Донцы! — подтвердил я холодно и несколько угрожающе». О, господи, этот донец, видите ли, еще и угрожал… И тут же: «Невзрачный Шолохов… Стоял малоросток и глупо улыбался… На трибуне он выглядит еще более ничтожным». И не соображает в потемнении ума, что главное место Шолохова не трибуна, а письменный стол, что, впрочем, не мешало ему и с трибуны запускать ежа под череп и бюрократам министрам, и хвастунам политикам, и самолюбцам писателям.

Вот с какой черной злобой в душе писал, Бондаренко, твой Солженицын на другой день письмо Шолохову со своими сожалениями, которые тому вовсе не были нужны при всей его «растерянности» от встречи с Мечом Божьим.

Еще плевок: «Мой архив и сердце мое терзали чекистские когти — именно в эту осень сунули Нобелевскую премию в палаческие руки Шолохова». Как, мол, это мыслимо: терзали мой архив, а кто-то в это время какие-то премии получал!.. Но ему и этого мало: не жалея средств и сил, начинает кампанию, чтобы убедить всех, будто Шолохов плагиатор.

И вот, зная все это, Бондаренко заявляет: «Вся сложность (!) взаимоотношений Солженицына и Шолохова на совести „советников“. Какая сложность? Прохвост оклеветал великого писателя, и тот дал ему отпор — вот и вся „сложность“.

Но Бондаренко еще и горько сожалеет, что гений и злобный прохиндей не были близки. Поистине это напоминает намерение «белую розу с черной жабой обвенчать». И не соображает, что, превознося прохиндея, объявляя его грандиозным русским явлением, берет на себя при этом ответственность за всю его клевету, в том числе и за «палаческие руки».

Но представьте себе, в своем пылком желании обвенчать русскую розу с русофобской жабой Бондаренко не одинок. О том, что венчание не состоялось, горько сожалеет Валентин Осипов. В книге, озаглавленной, конечно же, «Тайная жизнь Михаила Шолохова» (куда ныне на рынок без «тайны»!) он уверяет, что, хотя «Шолохов не признал политической праведности (!) отношения Солженицына к советской власти и истории» (сам-то Осипов признает «праведность» грязного клеветника России. — В.Б.), тем не менее, по его данным, венчание должно было состояться. Шолохов вроде бы уже приготовился, но «Солженицына почему-то не уберегли». Как так не уберегли? От чего?.. Оказывается, от клеветы на Шолохова, в частности, надо полагать, от приведенных плевков со страниц «Теленка», от плевка в виде того самого «Стремени» и т.д. В результате, говорит, писатели вовсе не по своей воле оказались по разные стороны баррикады, не в силу своих несовместимых убеждений, а выпала им судьба кем-то «повражденных (!) и поссоренных»: «кто-то недобрый Солженицына под руку — толк, толк, перо и клякснуло (!)».

Кто же толкнул? Да, видно, те же таинственные советники. А кто должен был беречь невинность Солженицына, остерегать от подлости — чья это обязанность? КГБ, что ли? Или Союза писателей? Или МЧС?.. Но как бы то ни было, а Осипов прощает Солженицыну все эти подлости, более того: «Оправдываю (!) его по предположению (!), что он просто не мог знать биографии Шолохова». Оправдание по предположению — это супергуманно, но мы уже видели точно такое оправдание у Вадима Кожинова. И чтобы такой дока не знал биографию Шолохова? Он знает насквозь даже биографию Бондаренки…

Свою книгу В. Осипову следовало бы озаглавить не «Тайная жизнь Шолохова» (никакой тайной жизни писатель, конечно, не вел), а «Моя тайная жизнь». Действительно, как человеку удалось работать директором крупнейшего в стране издательства «Художественная литература», самому писать книги и при этом употреблять слова, смысла коих не понимает, — вот тайна так тайна!.. Приведу только один, но уж очень характерный пример. Вот он неоднократно упоминает смастаченную Солженицыным убогую книжонку «Стремя „Тихого Дона“ и думает, что здесь „стремя“ — известная деталь конной верховой упряжи. Так и главку озаглавил: „Недокованное стремя“, т.е. недописанная книга, о чем он, между прочим, сожалеет. И примеры из Даля привел: „Держать кому стремя. Спустя время, да ногой в стремя“ и т.д. А ведь на той же странице у Даля мог бы видеть: „Стремя — стрежень реки, быстрина“, т.е. основное течение. Именно этот смысл тут и имелся в виду автором пасквиля: стрежень книги принадлежит не Шолохову, а Крюкову. Уж очень вопиет осиповское толкование слова „стремя“ в книге о великом художнике слова, тем паче — о писателе-казаке. Счастье автора, что казак не видал его книгу…

В самый день солженицынского юбилея Бондаренко появлялся во всех выпусках новостей на канале НТВ рядом с Осокиным и кратко излагал главную мысль своей статьи: Солженицын — это супер-гипер-архирусское явление. А следом за ним возникал сам Александр Проханов, прославленный мастер высокого штиля и изысканных оксюморонов. Ему показалось мало роскошной статьи своего заместителя у себя в «Завтра» и у него в «Дне», захотелось внести личный вклад в юбилейное торжество и внес изумительной красоты жемчужинку элоквенции: «Пусть Александр Солженицын стоит высоко и грозно, как Александрийский столп!» Увы, жемчужинка с изъянцем: правильно, справедливо назвать Солженицына столпом, если — антисоветчины и русофобии, но Александрийский столп — это же маяк, и он стоял да светил отнюдь не грозно, а наоборот, дружески, а то и спасительно для моряков.