Порфира и олива - Жильбер Синуэ

Калликст, очень бледный, неотрывно смотрел на колоннаду, уходящую вдаль, сколько хватал глаз. Недалеко от него зеленела рощица тисов, подстриженных «под льва», что по преимуществу означало символ, имеющий прямое касательство к потомку Геркулеса.

Что все-таки побуждает этих римлян так измываться над природой под предлогом того, что они именуют искусством? Внезапно его охватило желание уничтожить эти дурацкие изображения, все тут разнести в пух и прах.

Погруженный в размышления, он едва заметил растерянное бормотание Елеазара — тот залепетал у него за спиной что-то вроде:

— Я... я приветствую тебя, господин, и весь к твоим услугам...

Он медленно повернулся всем телом и увидел того, к кому обращался сириец, — молодого атлета в короткой тунике, босого, с голой грудью, похожего на простого вояку из корпуса августиан, учрежденной еще Нероном конной гвардии. В нескольких шагах от незнакомца на заднем плане почтительно маячил бородатый, хотя тоже молодой субъект, нагруженный амфорами с маслом и какими-то покрывалами.

Калликст недоумевал, с какой стати вилликус столь подобострастно юлит перед этим простоватым силачом.

— Это раб, господин, — уже объяснял тем временем Елеазар, отвечая на вопрос, который молодой человек успел ему задать, — раб, которого наш хозяин дарит божественной Марсии.

— У Амазонки всегда был отменный вкус...

Взглядом знатока атлет долго изучал тело Калликста, потом резким жестом рванул его тунику, обнажив таким образом грудь. Его дыхание участилось, взгляд стал жадным. Он стал медленно ласкать голые плечи раба, гладить его грудь, был уже готов потянуться к низу живота. Такого фракиец уже не мог вынести, а поскольку его лишили возможности пустить в ход кулаки, он с презрением плюнул молодому человеку в лицо.

Елеазар и Диомед остолбенели. Атлет отшатнулся, по-видимому, изумленный не меньше, чем эти двое. Но на смену удивлению тотчас пришел гнев. Он двинул Калликста коленом под дых, отчего тот скорчился, словно лист пергамента на огне. Почти одновременно кулаки противника обрушились на его незащищенный затылок. И тогда он провалился во тьму, успев в последний миг расслышать незнакомый голос, кричащий: «Осмелиться плюнуть в лицо своему императору! Никогда ни один человек... никогда!».

Когда сознание вернулось к нему, он сперва глазам не поверил. Помещение, где он находился, представляло собой внушительную восьмиугольную залу немыслимой высоты, при виде ее Калликст вспомнил чье-то замечание относительно дворца Коммода: «Некоторые покои настолько высоки, что в них должен бы обитать бог, облеченный земной властью».

Особенно поразила Калликста меблировка. Никогда, даже у Карпофора при всей пышности его жилья, он не видел подобной роскоши. Мраморные барельефы на стенах изображали подвиги Геркулеса, пол устилали великолепные персидские ковры. Прямо перед его глазами возвышалось ложе из золота и слоновой кости, покрытое львиной шкурой. Многоцветный потолок украшала фреска, с большой яркостью живописующая легенду о Тезее и Антиопе. Да уж не бредит ли он? Чертами, всем обликом царица амазонок — ни дать ни взять Марсия. Тезей — портрет того молодого человека, что напал на него... Император... Он вспомнил, какая разыгралась сцена, и тотчас осознал всю чудовищность своего поступка: выходит, тот, кого он принял за обычного атлета, был сам Цезарь...

Он попробовал приподняться, но при первом же движении не смог сдержать крик боли. Он был крепко за руки и за ноги привязан к дивану, па котором лежал.

— Проснулся? — спросил голос.

Калликст повернул голову. Его недавний противник был здесь, совсем рядом. Десять лет минуло со дня их первой встречи в термах и того вечера, когда Коммод пригласил его в свои носилки. Но это был несомненно он, голый, с малость остекленевшим взглядом, с трясущимися губами.

— Цезарь, — начал фракиец, — я не знал, что имел дело с тобой. Я...

— Свободнорожденный, квирит, префект, император — какая разница? Оскорбление равно для всех. Оно задевает не властителя, а человека.

— Но все же...

— Молчать! Здесь я говорю!

Он медленно приблизился, казалось, его голые ноги как-то нетвердо ступают по ковру. Черты его лица были болезненно напряжены, будто он пытался и не мог скрыть свое возбуждение.

Он опустился на колени у изголовья Калликста и долго неотрывно смотрел на него:

— Стало быть, это моя нежная Марсия устроила, чтобы ты заявился сюда...

Он потрепал фракийца по щеке влажной ладонью:

— Знаешь, мне приписывают множество пороков. Но будь покоен, ревность не из их числа. Напротив. Есть области, в которых я умею делиться, тут я большой мастер. Я даже считаю это своим долгом.

Не прекращая своих излияний, он обхватил лицо Калликста теперь уже обеими ладонями и, хотя этого нельзя было ожидать, вдруг с силой впился губами в его губы. Охваченный лихорадочным жаром, он попытался протолкнуть свой язык к нему в рот, но фракиец инстинктивно сжал зубы. Тогда он выпрямился и изо всех сил ударил ребром ладони в висок того, кто отныне не будил в нем никаких чувств, кроме животного вожделения:

— Наслаждение или страдание? Ты, значит, предпочитаешь второе? Что ж, можешь поверить, я и в этом искусстве сойду за мастера.

Коммод снова прильнул устами — на сей раз к обнаженной груди фракийца. Не обращая внимания на то, как яростно корчится этот последний, пытаясь разорвать свои путы, он принялся страстно вылизывать его тело, постепенно продвигаясь от солнечного сплетения к животу, задержался подольше возле пупка, добрался до паха, там снова остановился.

У Калликста возникло ощущение, будто его сейчас вывернет наизнанку. Вкус желчи заполнил его рот, он чувствовал, как текут по щекам слезы ярости и унижения.

— Ты забываешь о подлости, Цезарь. Она есть в длинном списке твоих пороков!

Коммод молча оглядел того, кто уже вторично бросил ему вызов. Резким жестом машинально пригладил свою курчавую бороду и направился в один из многочисленных углов залы.

Вернулся он, держа в руке «скорпион» — особый род бича, у которого ремень заканчивается крючком, похожим на рыболовный. Ледяная дрожь пробежала но спине фракийца. Столько рабов приняли смерть, став жертвами этого приспособления, что теперь его почти не применяли, допуская лишь в отношении самых отъявленных злодеев.

Наслаждаясь ужасом, который читался в глазах его жертвы, император с рассчитанной неторопливостью занес руку с бичом. Помедлил еще, потом хлестнул по обнаженному телу. Сперва Калликст вовсе не почувствовал боли, потом в тело словно бы вдруг вонзилась острым концом раскаленная головешка. В бессильном отчаянии он ощутил, как потекла кровь из резаной ранки на правом боку. А Коммод уже вырвал из нее крючок и вновь замахнулся. Новый удар глубоко пропорол правую подмышку.