Тайна семи звезд - Митрополит Иларион

И сейчас он сам открыл книгу, а прочитать дал жене. Она прочла слова из Евангелия от Матфея:

— «Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду».

— Ты слышишь? «Не удерживай». Значит, я умру, — сказал он и закрыл книгу.

Они еще долго тихо разговаривали друг с другом. Она плакала, он утешал ее, произносил ласковые слова, благодарил за счастливую жизнь, которую прожил с ней. Поручал ей детей, говорил, что верит ей и надеется, что она будет их любить и беречь. Потом сказал то, что запечатлелось в ее сердце навсегда:

— Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда, даже мысленно.

Она очень не хотела, чтобы он волновался, боялась, что у него снова пойдет кровь горлом. Умоляла не думать о смерти, уверяла, что он будет жить долго. Он в ответ только качал головой.

Около девяти утра он уснул, не выпуская ее руки из своей. Она сидела, не шелохнувшись, боясь потревожить его сон. Его лицо было спокойным и умиротворенным.

В одиннадцать он внезапно проснулся, привстал с подушки. Горловое кровотечение возобновилось. Ему дали пососать лед, но кровь не останавливалась.

К полудню в квартире начали собираться люди. Приехал пасынок, заявивший, что надо срочно позвать нотариуса, чтобы умирающий успел составить завещание. Но завещать было нечего: наследниками его скудного имущества были Аня и дети, а права на его литературные произведения он передал ей еще семь лет назад.

Принесли свежий выпуск «Нового времени». В последние месяцы газеты не радовали его. Речь, произнесенная им прошлым летом в Москве на открытии памятника Пушкину, имела ошеломляющий успех, но стала причиной газетной травли: на него обрушилась целая лавина обвинений и клеветы. Особенно изощрялись либералы и социалисты разных мастей, затаившие ненависть к писателю еще с тех времен, когда он изобразил их в романе «Бесы». Успех «Братьев Карамазовых» лишь подлил масла в огонь.

Но теперь, когда он лежал на смертном одре, в «Новом времени» отозвались о нем похвально, и Аня прочитала ему то, что там написали:

— «Он сильно занемог вечером 26 января и лежит в постели. Люди, еще так недавно попрекавшие его, что он слишком часто принимает овации на публичных чтениях, могут теперь успокоиться: публика услышит его не скоро. Лишь бы сохранилась для русского народа дорогая жизнь глубочайшего из его современных писателей, прямого преемника наших литературных гениев».

Приехал друг семьи, поэт Аполлон Майков. Он был единственным, кого допустили к Федору Михайловичу, чтобы кратко проститься с ним.

Аня не отходила от умирающего в течение всего дня. Она пыталась успокоить его, вселить в него надежду на выздоровление, но надежда эта таяла на глазах. Он же держал ее руку в своей и шепотом говорил:

— Бедная… дорогая… с чем я тебя оставляю?.. Бедная, как тебе тяжело будет жить!..

Несколько раз он говорил:

— Зови детей.

Они приходили, целовали его, он благословлял их, и они тихо удалялись, а он провожал их печальным взором. Они понимали, что он уходит от них. Вчера Лиля говорила ему:

— Папочка, папочка, всегда я буду помнить, что ты мне говоришь, всю жизнь мою ты будешь как бы при мне.

Но сегодня она молчала, только тихо вытирала слезы.

Под вечер ослабевший до крайности Федор Михайлович снова попросил позвать детей. Когда они пришли, он велел Ане прочесть им притчу о блудном сыне из Евангелия от Луки. Это была его любимая притча: в ней он видел отражение своего собственного жизненного пути — от православного воспитания в отчем доме через увлечение социалистическими идеями к покаянию и возвращению в объятия милосердного Отца.

Она начала читать:

— У одного человека было два сына. Младший из них сказал отцу: родитель! дай мне следующую часть имения. И отец разделил им имение. Не по долгом времени меньший сын, собравши все, пошел в дальную сторону, и там расточил имение свое, живя распутно.

Когда начался этот отход молодого Федора Достоевского от веры, усвоенной с молоком матери? Наверное, еще во время учебы в Военно-инженерном училище. Уже тогда новое воспитание постепенно заглушало в нем ростки детских впечатлений. А потом литературный Петербург и встреча с Белинским, ставшая для него большим, но и роковым событием.

Этот злой гений русской литературы никогда не произвел на свет ничего самостоятельного, зато был большой мастер критиковать других. Он был остер на язык, его меткие суждения широко расходились, каждое новое произведение он оценивал быстро и беспощадно. Отрицательная оценка Белинского воспринималась молодыми писателями как смертный приговор, а его похвала открывала им дорогу в большую литературу.

При первой встрече Белинский произвел сильное впечатление на Достоевского. Однако восторг скоро начал сменяться разочарованием. Особенно шокировали резкие высказывания Белинского о Православии, христианстве, Церкви. Когда Белинский матерными выражениями ругал Христа, молодой Достоевский весь съеживался, ему хотелось плакать. Но идеями Белинского он заразился надолго.

На одном из собраний петрашевцев он зачитал вслух знаменитое письмо Белинского Гоголю, в котором неистовый Виссарион называл своего оппонента «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия» за то, что тот позволил себе выступить в защиту Православной Церкви. За публичное чтение этого письма Достоевского и отправили на каторгу.

Дрожащим и срывающимся голосом, вытирая слезы, Аня продолжала читать евангельскую притчу:

— Когда же он прожил всё, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться. И пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое кормом, который ели свиньи, но никто не давал ему. Пришедши же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего довольствуются хлебом с избытком, а я мру с голоду! Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: родитель! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих.

Оказавшись в Мертвом Доме, Достоевский опустился на самое дно человеческого бытия. Четыре года суждено ему было прожить в остроге среди преступников и убийц, среди шума, гама, хохота, ругательств, звука цепей, чада и копоти, среди людей с бритыми головами, клейменными лицами. Многие из них потеряли не только остатки нравственности, но и человеческий облик.

Каторга стала для него временем, когда он имел возможность осмыслить