Слёзы Шороша - Братья Бри

Вдруг Семимес приблизился к одному из светильников и, не предупредив друзей, задул свечу, потом шагнул ко второму и как-то зло дунул ещё раз. В полусвете (свет проходил в коридор через пространство между невысокой стеной кухни и куполом крыши) было видно, как он сел на пол и закусил свою руку.

– Семимес, что не так?.. Чем терзаешься? – спросил Дэниел.

Семимес молча встал, чиркнул вспышку и зажёг свечи. Ребята не стали больше приставать к нему с расспросами.

– Пропустите-ка… пропустите всё-таки меня… гости, – выдавил из себя Семимес.

По тому, как тяжело Семимесу давались эти слова, было понятно, что он не мил сам себе в эти мгновения и продолжает кусать себя, свою душу.

В нужной комнате и затем в комнате воды и мыла загорелся свет.

– Вы пока мойте руки, а я зажгу… Слёзы в гостиной. Помоете – ступайте в гостиную. Дверь слева, я оставлю её открытой.

– А ты куда? – спросил Дэниел.

– К Нуруни загляну. Так козу нашу зовут. Надо и ей слово сказать.

…Семимес выскочил из дома и побежал к третьей, дальней от него иве. Около дерева лежал камень. Семимес любил сидеть на нём, прислонившись спиной к стволу. Он подолгу смотрел в сторону озера Верент, предаваясь мечтам. Сейчас он не собирался сидеть на камне и мечтать: его ждали Мэт и Дэн. Он почему-то опустился на колени возле камня… и заговорил, тихо-тихо:

– Как он: «Где у вас тут желания исполняются?» У кого где, Дэн… у кого где… Вот мы и дома. Всё уже подготовлено. Всё уже давно подготовлено и ждёт. Вот так – дома. А теперь мне надо идти… надо идти. До утра.

Чтобы не обманывать себя и друзей, на обратном пути Семимес заглянул в хлев. Нуруни, как всегда, жевала. Он подошёл к ней и погладил по спине и бокам.

– Я вернулся из похода, Нуруни. Вернулся не один. Ты ещё увидишь этих парней. Тебе не надо бояться их, Нуруни: они не дурные, не то, что дурачок Кипик. Они не будут пугать тебя палкой и швыряться камнями. Ну, я пойду.

Семимес вбежал в дом, повесил сумку на крючок и пошёл умываться.

– А-а, вы ещё здесь?

– Твой отец полотенца нам принёс, – сказал Дэниел. – Звал в столовую.

Мэтью ткнул пальцем в прозрачный потолок (он уже проверил его в отсутствие Семимеса) и сказал:

– Прочный – не проминается. Безмерник?

– Безмерник, – ответил Семимес и, надавив снизу на гвоздок умывальника, пустил воду. – Всё тебя интересует, Мэт. Раз крыша из безмерника, и потолки, известное дело, из безмерника. А то как бы тогда свет проходил? Но они есть только над комнатами по внешнюю сторону коридора. Для чего так, сам смекнёшь.

– Уже смекнул, – похвастался Мэтью.

Когда ребята вышли из комнаты воды и мыла, Семимес предложил:

– Пойдёмте в гостиную, из неё вход в столовую есть.

– Подожди, Семимес.

– Что, Дэн?

– Не спрошу сейчас – буду мучиться этим вопросом, – сказал Дэниел, и в этих словах не было преувеличения: ему сделалось как-то не по себе при виде огромного замка на двери напротив входа в гостиную. Может быть, он вспомнил вечно закрытую дверь в лабораторию Буштунца, с которой начался его путь к другой двери, к той невидимой, тайной двери, в которую они с Мэтью вошли только вчера. И вот опять… запертая дверь. Куда ведёт она?

– Спрашивай теперь.

Вместо слов, Дэниел показал рукой на замок.

– О-о! Это… запертая комната, – почти шёпотом сказал Семимес. Я не знаю, что внутри, и отец не говорит. Я лазил наверх, но ничего не увидел, кроме потолка: он не из безмерника – из досок туфра, как и стены дома. В этой комнате и окна нет. Эта комната… тёмная.

Мэтью и Дэниел переглянулись.

– Интересно, – сказал Мэтью.

– Известное дело, интересно, – согласился Семимес и добавил: – Но туда нам нельзя. Я спрашивал отца про запертую комнату. Он сказал: «Есть места, куда соваться нельзя».

– Что-то мне это напомнило, – сказал Мэтью.

– И мне напомнило, – вторил ему Дэниел.

– «Во тьму, что привлечёт ваши взоры в Нише, не лезьте, как бы ни звала, ежели сгинуть бесследно не хотите», – вот что это вам напомнило, друзья мои.

Ребята вошли в гостиную. Она тоже хранила свои секреты. Хотя они и не были под замком, распознать их было непросто. У камина стояли два кресла, что к секретам отношения не имело, но гостей обрадовало.

– Чур это кресло моё! – сказал Дэниел. – Сразу после ужина усядусь в нём у огня, и тогда попробуйте меня от него оторвать.

– Мэт, второе ты занимай! – весело проскрипел Семимес, желая угодить гостям. – Сегодня вам надо отдохнуть. Очень надо отдохнуть.

Но внимание Мэтью уже привлекло что-то другое. Он поворачивал голову то влево, то вправо. Слева стоял круглый стол и четыре стула подле него. Справа у стены – диван. Но этих обычных предметов, этих мелочей, он даже не заметил.

– Дэн, посмотри… Теперь туда.

Дэниел тоже стал вертеть головой, будто заразился этим тиком от Мэтью. Только Семимес оставался неподвижным: он уставился на гостей и ждал, что они скажут. Левая и правая стены были разные, но одинаково притягательные, даже более притягательные, чем всепроникающие неотвязные ароматы кушаний.

Левая стена была без видимого порядка облеплена маленькими полками, и странно было видеть, что все они усеяны грибами, сделанными, по всей вероятности, из дерева. На глаз их было несколько десятков. Грибы, как и положено грибам, отличались друг от друга размерами и цветом своих ножек и шляпок. Среди них были грибочки высотой не больше мизинца, с пуговичной шляпкой, а были и такие, которые можно обхватить лишь двумя ладонями за ножку, покрытую увесистой шляпкой гигантского боровика. Была в этой странной грибной выставке одна причудливая деталь, которая заставила и Мэтью, и Дэниела почувствовать что-то неуловимое умом и оттого не облачаемое в слова. Деталь эта – маленькие лестницы, приставленные по одной к ножке каждого гриба.

Правая стена безраздельно принадлежала коням, точнее, одному деревянному вороному коню, занимавшему каждую из дюжины полок. Он скакал, этот всплеск воображения, не пойманный, но тронутый чувством и не раз повторённый руками… скакал… скакал. Он куда-то скакал. Это был вечно скачущий конь. Иначе он остановился бы на какой-то из полок. Или встал бы на дыбы на какой-то из полок. Но он всё время скакал… Вороной был отмечен каплей крови, упавшей на его спину с наконечника стрелы. Стрела летела навстречу коню и остановилась на том месте, где должен быть всадник (она была закреплена на развевавшейся гриве скакуна). Но это было не всё. Что-то в этом коне неприятно дразнило и Мэтью, и Дэниела, вызывало в них чувство, противоположное тому, которое возбуждали лестнички подле грибов на левой от двери стене гостиной. И мурашки побежали по коже Мэтью и по коже Дэниела, когда они подошли ближе к коням и увидели, что у них нет глаз… У вороного почему-то не было глаз…

На этот раз (в отличие от передней, где висели плащи и стояли сапоги), трудно было догадаться, какая стена чья. И Дэниел, и Мэтью не удержались бы от вопросов, если бы дверь из столовой в гостиную не открылась и не раздался зазывной голос морковного человечка, прогнавший все другие страсти, кроме одной.

– Семимес, Дэнэд и Мэтэм, кушанья поспели и шепнули мне, что больше ждать не желают. Так что поспешайте к столу.

Через мгновения, пожелав друг другу доброго голода, все оказались во власти рыбных (и не только рыбных) кушаний и застольной беседы, набиравшей живость по мере уравновешивания желаний, плотских и душевных.

В этот поздний час в дом Надидана, что в селении, из которого все возят муку и вино, постучались. И Надидан, и его жена Тарати вздрогнули: стук этот будто исходил из-под земли и поднимался к их сердцам. Только их семилетнего сына Сордроса, уже спавшего крепким сном, ничто не потревожило. Он не знал, что случилось семь лет назад: тогда он ещё не появился на свет, а позже никто из его родителей не рассказывал ему эту страшную сказку. А если бы знал, то стук этот, пробежавший от ступенек крыльца по полу всего дома, продрался бы и в его сон, потому что и в его душе жил бы страх, который спрятался в душах его отца и матери, и ждал бы стука.

Семь лет назад Надидан стоял на коленях на тропе, что пролегала от озера Солеф до Хоглифа, и просил пощады. Слов тогда было сказано мало, но в немногих этих словах заключена была судьба Надидана, заключена была вся его жизнь наперёд.

– Я, Надидан, сын Нафана, прошу тебя… сын Тьмы: убей меня одного. Прошу тебя: не трогай эту женщину и того, чья жизнь теплится в ней.

Тот, кого селянин назвал сыном Тьмы, знаком показал своим воинам, чтобы они отстранили секиры от пленников, и сказал:

– Я отпущу тебя, Надидан, и оставлю жизнь твоей жене и тому, кого она носит в своей утробе, если ты поклянёшься вернуть мне долг ценою в две жизни, когда я приду за ним.