Могусюмка и Гурьяныч - Николай Павлович Задорнов

Санкой, а Санькой — по-российски; помягче выходило. Мать, бывало, выйдет за ворота да этак широко заговорит: «Санька, Санька, пострел, опять весь завалялся. Ступай-ка в избу, солнце в обед». Эх, давно это было!.. Санка смутно представлял себе и материнское лицо и родную деревню. Помнил только, что за последней избой к речке косогор, а внизу прорубь. Когда на салазках катаешься, того и гляди попадешь.

— Александре Иванычу, почтеньице… Откедова гуляете? — заслонил дорогу долговязый детина в высокой шапке.

От парней несло водкой и луком.

— Что же ты не здороваешься? А? — Появился знаменитый драчун Митька Зудин и стал наседать на Санку то правым плечом, то левым.

Слух прошел по заводу, что Захару теперь не сдобровать, что он, грамотей, подстрекал Загребина. Поэтому Зудин не испытывал больше уважения к булавинскому приказчику.

— Вон энто видал? — поднес парень к его носу кулак.

— А невеста у тебя с Нижнего? — спокойно спросил Санка.

— Ко-ово? — недоверчиво протянул парень.

— Бают, заветная-то у тебя с Нижнего селения.

— Не… — оторопел тот.

— Мотри-ка, молодец, махеру[25] твою там прижали, а ты на горе озорничаешь.

— Нету у него заветной. Девки пужаются его, — посмеялись парни.

— Что это баишь-то? — строго спросил у Санки долговязый, что заступил ему путь.

— Башкиры заводскую девку обижают, — соврал Санка, — в Нижнем на Зеленой поймали… Красивая девка… — расписывал он. — Да васейко она будто с вами хороводилась.

— Стой, стой!.. А какая она? Не в дубленом ли полушубке? — встрепенулся Митька.

— Во, во… в дубленом полушубке.

— И в полушалке? Румяная, родинка на щеке?

— Вот, вот!.. Красивая девка!..

— Не Дашка ли, а? Ребята?

— Как ее тащили улицей, так баба голосила: вот, дескать, Дашеньку разбойники увели…

— Абтрак[26], ребята, — развел руками Митька.

— Абтрак, — согласился долговязый.

— Александра Иваныч, — умоляюще заговорил Зудин, — да куда он ее?

— Куда?

— Да, куда?

— Да вон ту-уда… вон туда… знаешь…

— На запань? — в отчаянии воскликнул парень. — Да не тяни ты!..

— Ага… Будто, что туда.

— Эх, ты. Незадача! И за коим чертом Дашка в Нижнее селение попала? К тетке, может, ходила?

— Ясное дело, к тетке… Тетка у нее такая… тощая?

— Не приведи бог! Щека щеку ест.

— Надо выручать… Васька, не сробеешь?

— По мне, все одно… Чово бояться?

— Ну, пошли-ка, чего канителиться…

— Побегли, прощай покуда, Лександр Иваныч! Спасибо тебе!

— Не на чем. Беги, беги, выручай махеру.

Парни побежали.

— Пусть по запани побродят. Все занятие им, — облегченно вздохнул Санка. — Слава тебе, боже! Так же один раз ночью, помню, остановили на мосту пьяные и обижают. Вижу, ребята молодые, глупые. «Дай, — говорю, покажу диковинку». — «Ну, — говорят, — покажи, только соврешь — побьем». — «Нет, — говорю, — чистая правда Только жалко, палки нет». — «На что, — говорят — тебе палка? Вот возьми дубину мою». Я взял ее да изо всей силы хвать его по башке и ходу…

Он дошел до ворот булавинского дома.

Дома Санка отряхнул суконный полукафтан от снега, обтер сапоги об половик.

— Ну как дела?

— Неважно, Захар Андреич.

В избе тепло. Настасья грелась у вытопленной печи, заложив руки за спину. Она была взволнована, и ее щеки горели. Одета Настя по-праздничному — в яркий сарафан, рукава на груди расшиты, будто вся кофта в землянике.

— Снежок падает, Александр Иваныч?

— Полный снегопад, Настасья Федоровна.

— Ну, Санка, рассказывай!

— Плохо, Захар Андреич… Сказать страшно. Собакин послать хочет молодцов нашу лавку в Низовке разбить. И заодно хотят тебя подкараулить, ежели ты поедешь.

Санка рассказал, как, где и от кого он это услышал.

— Ну, так и не езди, — сказала Настя. — Бог с ней, с лавкой, и со всем!

Захар подошел к сундуку, поднял крышку, достал старый полушубок, бросил его посреди кухни.

— Не езди, Захар, не езди! Мое сердце в тревоге…

— Ну что за бредни? Дело есть дело. Там ведь товар.

— Захарушка!..

— Дело, жена, прежде всего! Хватит нам глупостями-то заниматься! Какие могут быть воображения! О себе надо подумать. Своя рубашка ближе к телу. Я за свое еще постою. Собакин и Галимов хотят меня задавить. Ведь вся наша жизнь прахом может пойти.

— О чем это ты, Захарушка?

— О том, Настасья, что сейчас и ехать.

— Куда, зачем ты поедешь?

— Сначала поеду в Низовку и посмотрю, как они там мою лавку сожгут. А с Собакиным я еще померяюсь силой. А из Низовки, может статься, через низовский перевал, за хребет — в город. Суди сама, что же это такое — в заводе все перевернули, толку нет, находятся бунтари, поджигают… Теперь мало, что завод нарушили, торговать не дают. И народ злобится, тоже хорошего ждать нечего.

Настасья знала, что если мужу запало в голову, он от своего не отступится.

— Санка, ступай на конюшню, заложи Буланого, — сказал Захар.

Приказчик вышел.

— Из Низовки поеду защиты себе и народу искать. Ждать, покуда в городе сами узнают — долгая песня. Я приду туда и спрошу их, что они думают. Ведь они и народ изведут и торговлю погубят. На заводе меня никто слушать не хочет — ни тот, ни другой, а без дела сидеть не могу. Деньги знаешь где?

— Ах, знаю, Захарушка!

У Насти такой вид, словно она хотела сказать мужу о чем-то гораздо более важном, чем лавка и поджоги, но чувствовала, что не может и он не поймет, и поэтому смущалась.

— Если что — ты хозяйка им.

Настасья печально усмехнулась, но Захар не заметил.

Вошел Санка. Булавин встал, поднял полушубок, надел его поверх поддевки, опоясался кушаком. Настасья сидела на сундуке, опустив руки. Вот он снял со стены охотничий нож в чехле, заткнул его за пояс, надел сумку с огневым припасом, тщательно застегнул ремешки.

— Подавай чепан.

Настя засуетилась.

— Да как же ты один в Низовке с собакинскими справишься?

— Да уж, бог даст, управлюсь. Мне только им в глаза взглянуть. Поди, не медведи…

— Да что это, господи, вдруг сразу не евши, не пивши — и в дальний путь!

Захар был смел и удал. Его задели за живое.

Настя подала чепан. Захар сунул руки в широкие рукава. Жена натянула ему одежду на плечи.

— Тепло будет, — улыбнулся Булавин. — Ты смотри тут, не плошай.

Он взял из рук жены шапку, повернулся в передний угол и стал молиться на темные лики святых.

Настя стояла сзади и тоже перекрестилась несколько раз. Но молитва не шла на ум. Дрожь охватила Настасьино тело. Она растерянно смотрела на широкую спину мужа и судорожно теребила пальцами передник.

Захар обернулся. Надел ружье, сунул правую руку в петлю ременной нагайки. Достал из печурок нагретые